— А почему бы мне здесь не работать? — Голос у него был ровный, без интонаций.

— Конечно! Почему бы и нет? Просто я думал, что у тебя базар или какая-то лавка.

Он презрительно фыркнул.

— Базар!

Когда он принес следующее блюдо, я попросил прощения за то, что лезу в его дела. Но меня это заинтересовало, объяснил я, потому что несколько лет я был уверен, что он получил состояние от англичанина.

— Вы о сеньоре Марше? — Наконец-то он заинтересовался.

— Да, так его звали. Он ведь дал тебе письмо? Он сказал всем друзьям, что дал.

Он посмотрел над моей головой и ответил:

— Он дал мне письмо.

— А ты его кому-нибудь показывал? — Это было не очень тактично, но бывают случаи, когда лучше идти к цели напролом.

— Зачем? Какой толк? Сеньор Марш умер. — Он решительно мотнул головой и отошел к другому столу. К тому времени, когда я доел крем-карамель, большинство посетителей ушло, ресторан казался еще темнее.

Ларби подошел узнать, хочу ли я кофе. Я попросил счет. Когда он его принес, я сказал, что очень хочу прочесть письмо, если оно сохранилось.

— Приходите завтра вечером или в другой день, я покажу. Оно у меня дома.

Я поблагодарил его и пообещал снова зайти через два-три дня. Я был озадачен, когда уходил из ресторана. Ясно было, что официант не считает себя виновником бед Дункана Марша. Через несколько дней, прочитав документ, я вообще перестал что-либо понимать.

Это было даже не письмо, a papier timbre[40]того сорта, что продаются в табачных киосках. Говорилось там просто: «Всем, кого это может касаться: Я, Дункан Уайтлоу Марш, выражаю готовность переводить сумму в одну сотню фунтов на счет Ларби Лаирини первого числа каждого месяца, покуда я жив». Оно было подписано и заверено в присутствии двух марокканских свидетелей, стояла дата: 11 июня 1966 года. Я вернул его со словами:

— И никакого толка от него не было.

Он пожал плечами и положил записку в бумажник.

— С чего ж ему быть? Он ведь умер.

— Плохи дела.

— Suerte. — В Марокко это слово означает скорее судьбу, чем просто удачу.

В тот раз я мог продолжить расспросы и поинтересоваться у него, что он думает о причинах болезни Марша, но решил сперва обдумать то, что узнал. Я поднялся и сказал:

— Жаль, что все так обернулось. Зайду еще через несколько дней.

Он протянул руку, и я пожал ее. У меня еще не было точного плана. Я мог вернуться скоро, а мог и вовсе не приходить.

«Покуда я жив». Эта фраза преследовала меня несколько недель. Возможно, Марш сформулировал это так, чтобы его сразу поняли танжерские адулы, которые скрепили бумагу своими витиеватыми подписями; но я не мог избежать соблазна истолковать эти слова более мелодраматично. Для меня документ означал закрепление договоренности, существовавшей между хозяином и слугой: Марш нуждался в помощи сторожа, а сторож соглашался ее предоставить. Оснований для такого предположения не было, но я чувствовал, что стою на верном пути. Постепенно у меня возникла мысль, что если мне удастся поговорить со слугой по-арабски, причем — в том самом доме, я смогу разобраться во всем.

Как-то вечером я пришел в «Ле Фён Бек», вызвал Ларби на улицу и там спросил его, не может ли он узнать, живет ли кто-нибудь в доме, который снимал сеньор Марш.

— Там никто не живет. — Он помолчал и добавил: — Там пусто. Я знаю охранника.

Я решил, несмотря на нехватку арабского, поговорить с ним на его языке:

— Послушай. Я хочу пойти с тобой в дом и посмотреть, где все это случилось. Я дам тебе пятнадцать тысяч франков за услугу.

Он был поражен, когда услышал арабский; затем довольно улыбнулся.

— Ему не велено никого пускать.

Я дал ему три тысячи франков.

— Договорись с ним. И пятнадцать тебе когда мы оттуда уйдем. Можем сходить в четверг?

Дом, похоже, был построен в пятидесятые, когда еще умели делать все добротно. Он был надежно укреплен в склоне холма, за ним высился лес. Нам пришлось подняться на три лестничных пролета в саду, чтобы добраться до входа. Охранник, косоглазый джиблиец в коричневой джеллабе, шел за нами по пятам, недоверчиво на меня поглядывая.

Наверху была широкая терраса с видом на юго-восток — на город и горы. За террасой тенистая лужайка переходила в лес. Гостиная была большая и светлая, со створчатыми дверями, выходящими на лужайку. В воздухе висели запахи влажной штукатурки и плесени. Меня охватила абсурдная убежденность, что сейчас я пойму все; я заметил, что дыхание мое участилось. Мы прошли в столовую. Дальше был коридор и спальня Марша — темная, с закрытыми ставнями. Широкая спираль лестницы спускалась на этаж, где находились еще две спальни, а потом еще ниже — в кухню и комнаты прислуги. Дверь кухни выходила в мощеный плитами дворик, стены которого оплел высокий филодендрон.

Ларби выглянул и покачал головой.

— Тут-то все беды и начались, — произнес он угрюмо.

Я поспешил выйти и сел на чугунную скамью на солнце.

— Сыро внутри. Давай лучше здесь посидим.

Охранник покинул нас и запер дом. Ларби присел на корточки у скамейки.

Все было бы в порядке, сказал он, если бы Маршу понравилась Ясмина, кухарка, чье жалованье было включено в арендную плату. Но работала она небрежно, и еда была скверная. Марш попросил Ларби найти другую кухарку.

— Я его сразу предупредил, что у этой женщины, Мериам, маленькая дочь, и она иногда будет оставлять ее у друзей, а иногда брать с собой на работу. Он сказал, что ему все равно, лишь бы она вела себя тихо.

Женщину наняли. Два-три раза в неделю она приходила с дочкой, и та играла в патио, где мать могла за ней присмотреть. С самого начала Марш жаловался, что девочка слишком шумит. Несколько раз он просил передать Мериам, чтобы она утихомирила ребенка. И как-то раз тихо обошел дом снаружи и спустился во дворик. Встал на четвереньки, подобрался к девочке и скорчил ей такую злобную рожу, что она завизжала. Когда Мериам выбежала из кухни, он встал с улыбкой и ушел. Девочка продолжала кричать и выть в углу кухни, пока Мериам не отвела ее домой. Ночью девочка по-прежнему плакала, у нее поднялась температура. Несколько недель она металась между жизнью и смертью, а когда опасность миновала, она не могла ходить.

Мериам, зарабатывавшая неплохо, советовалась со многими фкихами. Все были убеждены, что ребенка сглазили; и ясно было, что это сделал назарей, у которого она работала. Они объяснили ей, что делать: подсыпать Маршу порошки, которые помогут отвести порчу. Это было абсолютно необходимо, сказал Ларби, мрачно глядя на меня. Даже если бы сеньор согласился снять сглаз (а, разумеется, Мериам с ним ни за что бы об этом не заговорила), сам это сделать он бы не смог. То, что она подсыпала, не могло ему повредить; это было просто лекарство, чтобы его успокоить: так что когда придет время снять заклятье, он бы не сопротивлялся.