— Я не могу переложить это на плечи будущих поколений, — произнес Щербицкий, словно делая над собой усилие. — Если тот кошмар, что я видел, должен произойти, у меня нет права оставаться в стороне: пусть это случится при мне. Это мой город. Моя страна. Мой народ.

— Будь по-твоему. Ты сделал свой выбор, князь, — ты решил судьбу своей Реальности. А судьбу другой Реальности решит другой витязь.

— Другой Реальности? — недоуменно переспросил первый секретарь. — Что это значит?

— Вселенная многогранна и многослойна, и потоки времени в ней ветвятся, как река в дельте. Я не смогу это объяснить — у меня не хватит слов, известных мне и понятных тебе. И разговор этот долгий, а нам пора расстаться. Прощай, князь!

С этими словами старик исчез, словно его тут и не было.

Руки Рюриковича дрожали. В горле застрял ком. В глазах до сих пор стояла картина трупов на разоренной улице Коминтерна и сбитый самолетик над площадью Октябрьской Революции. Кажется, они будут называть ее Майданом…

Электрическая стена медленно растаяла, и секретарь райкома наконец-то справился с непослушной каской.

* * *

С новой своей жизнью Алексей свыкся не сразу и не вдруг — слишком многое в ней было непривычным для молодого парня, выросшего в девяностые, когда менялись ценности и в мозги неистово вбивался импортный слоган «Каждый сам за себя, один бог за всех!».

Киевская республика, родившаяся в опустевшем городе, засыпанном «чернобыльской пудрой», являла собой причудливое сочетание первобытной общины, коммуны, воинской части и боевого монашеского ордена. Процедура приема в ряды внешне была очень простой и напоминала времена Запорожской Сечи («— Что, во Христа веруешь? — Верую! — отвечал приходивший. — А ну, перекрестись! — Пришедший крестился. — Ну, хорошо, — заявил кошевой, — ступай же в который сам знаешь курень»), но эта простота была кажущейся. К любому новичку внимательно приглядывались, и гниль человеческая определялась быстро и безошибочно — жесткие условия зараженного города, отсеченного от внешнего мира кольцом кордонов, и законы новорожденной республики были идеальным тестовым полигоном. Весь «мусор» отсеивался беспощадно, но его было немного. Военная организация полковника, крепнущая и набиравшая силу, тянула и тянула к себе сотни и тысячи отчаявшихся людей, подобно магниту, притягивающему железные опилки. Военная республика давала реальную надежду выжить, и большинство тех, кто привык своевольничать, понимало, что лучше уж подчиняться суровой дисциплине и знать, что за тобой — сила, чем жить волчьей жизнью в бетонных берлогах, среди смрада гниющих трупов, вздрагивая от каждого шороха и не зная, проснешься ли ты живым и что с тобой будет завтра. Республика переплавляла людей — шлак осыпался, а здоровое нутро, которое есть в каждом человеке (за редким исключением), освобожденное от пустой шелухи, давало возможность людям почувствовать себя людьми — ощущение, которое многие из них почти утратили. И люди шли и шли в бывший торговый центр, шли десятками, из которых складывались сотни, превращавшиеся затем в тысячи.

Алексей делал все, что ему поручали: разгружал машины, доставлявшие найденные на складах города ящики с оружием и продовольствием, мыл полы, скреб котлы на кухне, чистил картошку. Приходилось ему участвовать и в захоронениях полуразложившихся тел и в уборке скелетов, с которых уж осыпалась плоть, — работа тошнотворная, но необходимая. Новая жизнь иногда раздражала молодого парня, привыкшего считать себя пупом Земли и центром Вселенной и руководствоваться хищным принципом «до сэбэ», но потом он как-то внезапно осознал, что «я» — это всего лишь частичка «мы», пусть даже значимая и важная, и чтобы твое «я» могло стать полноправной частью «мы», оно должно поменьше якать и думать не только о себе, но и о других. Алексея никто не унижал, но если все вместе делают одно общее дело, почему кто-то должен быть исключением? И впервые в жизни он понял, что слова «справедливость для всех» имеют смысл, и очень весомый.

Основное место в жизни республики занимала боевая подготовка — островок надежды в море отчаяния, каким была организация полковника, жил в условиях осажденной крепости. По городу рыскали десятки, если не сотни, лутерских банд и шаек, а из-за кольца оцепления за ним следили «гуманисты», ждущие приказа к атаке. Ежедневные перестрелки и жертвы были обычным делом, и полковник со своими помощниками тренировал новобранцев — он не собирался бросать в бой необученный молодняк, который в лучшем случае послужил бы всего лишь смазкой для вражеских штыков. Среди лутеров попадались умелые бойцы, да и ооновцы при всей их боязливой осторожности и нежелании вступать в огневой контакт были обученными профессионалами. Недооценивать противника не следовало, и поэтому все мужчины республики (да и многие женщины) учились владеть оружием, благо его удавалось раздобывать на брошенных военных складах.

Стрелковые занятия проводил сержант Семен Авдеенко — тот самый, который вырвал Алексея из лап людоловов. Сержант был личностью своеобразной — из тех, кого принято называть «человек на своем месте». Прослужив в спецназе двадцать с лишним лет и пройдя многие «горячие точки», он давно мог бы получить офицерские погоны, однако считал, что лучше быть хорошим сержантом, чем посредственным майором — пользы больше. Суровый и немногословный, Семен был виртуозом в своем деле: говорили, что он отлично водит все, от детского самоката до тяжелого штурмового танка, и одинаково метко стреляет из всего, будь то хоть рогатка, хоть установка для запуска баллистических ракет. Сержант мог приложить неумеху-ученика крепким словцом и даже отвесить ему подзатыльник, но учил он на совесть — слишком хорошо знал Семен Авдеенко, какую высокую цену приходится платить в бою за неумение, страх и растерянность. И Алексей был по-настоящему горд, удостоившись после очередных стрельб скупой похвалы сержанта, осмотревшего изрешеченную мишень: «Будет из тебя толк, книгочей, дай только срок». Но вот только дадут ли этот срок новорожденной республике, не мог сказать никто: ни Алексей, ни сержант Авдеенко, ни сам полковник, проводивший бессонные ночи над картой города, густо испещренной зловещими красными пометками выявленных радиоактивных пятен.

* * *

Старенький грузовичок выглядел неказисто: его борта и капот покрывала мелкая сыпь, как будто машина попала под пескоструйный аппарат, лобовое стекло треснуло, одна из тентовых стоек кузова была изогнута. Только колеса были чистыми и мокро блестели — грузовичок уже успели обработать на посту дезактивации. По этой мелочи и по внешнему виду машины Алексей догадался, откуда прибыл колесный старичок, однако на всякий случай уточнил у средних лет ополченца в поношенном химкомплекте, с ввалившимися от усталости глазами, сидевшего рядом с машиной прямо на асфальте и жадно курившего:

— Откуда вернулись, браток?

— Из «бутылочного горла», — отозвался боец, не снимая рук с видавшего вида «СКС», лежавшего у него на коленях, но при этом не выпуская зажатую в зубах сигарету.

«Понятно, — подумал Алексей. — Несладко пришлось ребятам…»

«Бутылочным горлом» называли узкий коридор, соединявший две зараженные зоны — Киевскую и Чернобыльскую. Над ним в черный день беды прошло радиоактивное облако, выброшенное четвертым реактором, и след от этого облака фонил со страшной силой. Но из-за этого коридор был свободен от кордонов, и патрули появлялись там крайне редко: играть с незримой смертью не хотелось никому. Тем не менее полковник посылал в «бутылочное горло» разведчиков, стремясь установить контакт с оцепившими Чернобыльскую зону русскими и белорусскими миротворцами. Посылал осторожно, стараясь свести риск к минимуму, но посылал раз за разом: связь с братьями-славянами нужна была позарез. По большей части разведгруппы возвращались ни с чем — держась «обочины» коридора, где уровень заражения был ниже, они натыкались на пикеты ооновцев и отступали, отстреливаясь и неся потери, — а иногда и не возвращались, и никто не мог сказать, что с ними случилось. И была еще примыкавшая к зоне Киева таинственная Чернобыльская зона, ее загадочность беспокоила, и полковнику надо было узнать, что там происходит, — из первых рук.