– Забери! Унеси!

– Ох, – вздохнула Фелиция. – И как их понять, если они сами себя не понимают. Не хотите есть свежую, можете отварить.

– Убери немедленно, гадкая тварь!

– Да уберу, уберу! – говорила Фелиция. – Лично я предпочитаю живую дичь. Это еда аристократов. Это во-вторых. А во-первых, ты ее поймай! Подежурь с мое, погоняй по дому, а потом ори. Ничего не видела отвратительней хозяина в очках с соленым огурцом во рту.

Отойди. Дай пройти.

Дикари!

* * *

Можно ненавидеть друг друга. Можно входить в метро, не глядя друг на друга. Можно ехать в вагоне, уткнувшись в журнал.

Но стоит запищать десяточку голосков в корзинке у девушки.

Стоит заглянуть туда…

А там, прикрытые сеточкой, копошатся желтенькие, как солнышко, цыплятки.

И все перестанут думать о себе.

И все скажут: «Цып-цып-цып!»

И просветлеют.

И никто не спросит, куда их везут, чтоб тактично не испортить себе настроение.

* * *

У меня живет паук по имени Исаак.

Работяга.

Поставишь ведро – тут же привяжет к умывальнику. Письменный стол – к трубе.

Сковородку – к газовой духовке.

Меня привязывает к стулу и письменному столу: «Сиди, пиши, чего ты носишься!..»

Исаак… Хозяин!

Огромный черный грязный одесский кот.

И Фелиция – москвичка с белым носиком, белыми лапками, чистенькое, ароматное создание.

Ее берут в Одессу на лето.

Тихон – местный бабник.

Кот со стальными нервами.

Даже присутствие чужого рыжего кота Аркадия его не волнует.

Он влюблен в холодильник.

Он трется возле него.

Он нежно мяучит:

– Давай заглянем… На секундочку… Мы не будем ничего оттуда брать. Мы просто откроем, заглянем и закроем. Я забыл, что там. Я, кажется, туда что-то положил вчера. Кажется, сосиску Да. Точно. Вспомнил. Я положил сосиску. Такую розовую. Приятную Да. Точно. Мы сейчас откроем. Глянем – есть ли она там, и тут же закроем. Мр-р-р… А-а-а… Ну кто здесь хозяйка? Наталья Валерьевна, на одну минутку… Кто там рычит? Фелиция? Не обращайте на нее внимания.

Фелиция с подоконника:

– Ну мразь! А вы ему верите. Он туда сосиску положил? Эта жадина? Ненавижу. Эти одесситы – такие лжецы, предатели, хитрюги… Мы, русские… То есть вот у нас в Москве… Ну конечно, холодно. Мы почти не выходим. И грязь, и снег. Не очистишься… Но мы все чистые. А этот – посмотрите на его зад. В паутине. И смотрите, что с ним творится!

Где он был всю ночь?! Шерсть скаталась, плешь между ногами. Представляете – протер…

У нас с едой нет проблем. Потому что мы не жадные.

Вы посмотрите на него! Пш-ш-ш! Пошел вон!

Отвратительный мужик! И запах от него…

Пш-ш-ш! Пошел вон!

Я просила его кастрировать. Я в ногах валялась. Отрежьте ему. Я вот это его видеть не могу.

Всё! Выпустите меня! Я оттуда полюбуюсь на мучения этого лжеца.

Сосиску он подбросил!..

Не давайте ему ничего. Я сама видела – он спит с собаками! Вот пусть и жрет их кости!

Всё! Я пошла на концерт! Там чудный мюзикл «Кошки». Сейчас я мелодию оттуда вспомню – «мр-р-р… я-я… мр-р-р…» Из-за этого мерзавца только про солдат – «он солдат, мама, на границе…» Нет… М-р-р… Тьфу… Вы все мне неприятны. На концерт, на концерт…

Собака Даша у нас страдает.

В будке, на цепи, на проволоке.

Молодая, длинноногая, ласковая, но печальная.

Ночами воет. Будит. Беспокоит.

Встал я утром. Пришел утром к ней.

– Ты чего воешь по ночам? – спросил я Дашу. – Я же молчу, хотя верчусь, храплю, страдаю. А ты воешь, Даша, воешь. Ты чего?

– Душа болит.

– Вот не знал, что у собак душа.

– Но мы же воем.

– А мы хохочем.

– Я думала, что это лай.

– Нет, хохот. Это когда мы слышим не то, что видим. Мы начинаем хохотать. А вам кажется, что лаем. Но посмотри, я тебе и будку, и загончик, и еду…

– Нет, – сказала Даша. – Материально ничего. Но эти ночи… Ты когда-нибудь однажды ночью на цепи сидел?

– Боюсь, что да!

– В мои-то годы?

– Боюсь, что нет!

– Что же ты всего боишься, босс?

– Я каламбурю, пёс.

– А я и туда не могу. И здесь не могу. Вот что ты сделал со мной, мой хозяин.

– Снять ошейник?

– А я уже сбегала. Музыка там. Кафе. Таких, как я, ханыг голодных…

– А я и не знал.

– А я вернулась. Я и сейчас из ошейника выдергиваюсь, смотри… А вот так надеваю…

– Значит, и сбегать не хочешь?

– Нет… Валяюсь и вою. Как луна по краю облака ударит серебром – не могу, не могу… Я не могуууу…

– Ты выть мне перестань, собака.

– А ты теперь прикинь: мне сколько?

– Год примерно. Это много?

– Да уже немало. Ты о детях что-нибудь слышал?

– Ха!

– Нас было шестеро. Нам было хорошо.

– Ну, вам и есть там было нечего.

– Зато все свои. Вот у тебя еды много, а свои есть?

– Ха…

– И меня ты вырвал, посадил на цепь. Налил миску и попрекаешь.

– Хочешь назад?

– Нет. И туда не хочу, и обратно. Конечно, здесь супы, уколы, прививки…

– Ты всем мешаешь.

– Ну выгони.

– Ты успокойся.

– Я спокойна.

– Завтра поедем знакомиться. Есть тут один… Полюбишь.

– Лучше его сюда.

– Нет… Он слишком дорогой. Так что сиди. Молчи. Нет. Нет! Молчи… Молчи…

Я вышел и сторожу велел ей затянуть ошейник.

Как страшно развит в человеке хватательный инстинкт, сколько мужчин падают в магазинах во время примерки брюк.

Теряют равновесие, падают, ломают головы.

Казалось бы: выпусти брюки из рук, наступи.

Не выпускает, прыгает, прыгает, падает, ломает кабину, валяется голый среди зала.