Когда Мэгги принимала посетителей, отец уходил из дома: все равно жена его, считай, не здесь, а дом полон чужими людьми. Он проводил долгие часы в своей лодке или с другими владельцами лодок, приходя домой за потинем, который дарили Мэгги посетители — в благодарность за можжевеловые ягоды, за сваренный в парном молоке овечий помет, жгучие, до волдырей на коже, притирания из лютиковой настойки, за полные горячей соли шерстяные носки.

— Ты очень-то приближаться к ним Нэнс не позволяй, — говорил Мэгги отец. — Они ж все насквозь больные.

— Она быстро все схватывает, — говорила Мэгги. — И рука у ней легкая. Правда, Нэнс?

— Чем это здесь пахнет?

— Клоповником. Вонючим ирисом, — пробормотала Нэнс.

Мэгги ткнула пальцем в бутылку:

— Ты много-то с собой не бери. Штука забористая. А ты на воде все же…

— Знаю, знаю… «Пьяный и в лендлорда стрельнет».

— Хуже того — еще и промажет.

Святки прошли, а Нэнс все сидела у огня. К мессе она не ходила, и ее никто не навещал, помня недавние священниковы предостережения.

Интересно, что он наплел про нее. Лишь на святого Стефана вблизи ее избенки показались мальчишки, бившие в боураны[19] из выделанной собачьей шкуры. Она глядела, как шагают они по слякоти поля, неся на ветке остролиста мокрого, взъерошенного дохлого королька. В морозном воздухе разносился их клич: «Бросьте кастрюли, оставьте крынки, дайте монетку на пташкины поминки!»

К ее порогу они не подошли, ни денег, ни иного подаяния у нее не попросили. Как и всегда, Нэнс знала, что большинство детей ее боятся. Наверно, они считают ее тем, чем некогда дети считали Мэгги. Калех, колдуньей, таящейся в своем мрачном логове, способной наслать порчу по слюне и куриному помету.

В былые дни, когда люди уже поверили в силу Нэнс, но не понимали ее природы, жители долины приходили к ней, прося ее совершить зло против их ближних. Пищог.

В одно ненастное утро Нэнс открыла дверь женщине с подбитым глазом. Зуб у нее во рту шатался, а полные страха слова сыпались оттуда как горох. Она принесла Нэнс деньги.

Кейт Линч. Тогда еще молодая. Испуганная. Негодующая.

— Хочу, чтоб он умер, — сказала она, отбрасывая с лица растрепанные грязные пряди. На потной ладони поблескивали монеты.

— Может быть, присядешь со мной? — сказала Нэнс, а когда Кейт, схватив ее руку, сунула в нее монетки, Нэнс стряхнула их на пол. — Сядь, — повторила она.

Кейт бросила на нее недоуменный взгляд и в замешательстве принялась собирать раскатившиеся монеты.

— Сядь и рассказывай.

— Почему ты бросила деньги? — стоя на коленях, спросила Кейт. — Это честные деньги, полученные за яйца. Заработанные, не украденные. Куры это мои, и деньги тоже. Я спрятала их от него.

— Я не могу их взять.

Женщина уставилась на нее в изумлении: открытый рот на бледном лице темнел, точно дыра в кармане.

— Я не беру плату деньгами. Не то утрачу дар.

Кейт поняла, и нахмуренный лоб ее разгладился. Пересчитав монеты, она удовлетворенно сунула их себе в карман.

— Но дар-то у тебя есть.

— Врачевание. И знание.

— Как свести в могилу дурного человека, знаешь?

Нэнс указала на синяк на лице Кейт:

— А дурного в нем то, что я вижу?

— Ты и половины не знаешь.

Кейт закусила губу. И прежде чем Нэнс успела ее остановить, рванула на себе верхнее платье и, задрав сорочку, показала избитое, все в кровоподтеках, тело.

— Это твой муж сделал?

— Да небось не о порог споткнулась.

Она поправила платье. Лицо ее было полно решимости.

— Извести бы его. Ты ведь это можешь. Знаю, что можешь. Говорят, ты с Ними водишься. А это ихние дела, значит, и тебе они ведомы. — Она понизила голос. — Хочу, чтоб ты порчу на него навела.

— Не умею, даже если бы и хотела.

— Не верю я тебе. Ты хоть и не местная, но я покажу тебе святой родник. Если обойти его против солнца, можно против человека камни обратить.

— Черная ворожба вредит и тому, кто ворожит.

— Я бы и сама прокляла его, но нет у меня твоего умения. Глянь-ка! — Наклонившись, женщина приподняла подол и, пошарив там, извлекла тонкую блестящую иголку. — Каждый день я втыкаю ее себе в одежду, для защиты от него. Каждую ночь просыпаюсь, чтоб наставить ушко иголки на окаянное его сердце. Во зло ему и на несчастье. — Она сунула иголку чуть ли не под нос Нэнс. — Не помогает! Ты должна мне помочь!

Нэнс подняла руки, отводя иголку в сторону.

— А теперь послушай меня. И помолчи. Проклятия возвращаются туда, откуда вышли, чтобы там загнездиться. Ты не должна желать зла мужу, как бы он тебя ни колотил.

Кейт мотнула головой:

— Он хочет меня убить. А раз так — в проклятии нет греха.

— У тебя есть другие выходы. Ты могла бы уйти от него.

Кейт издала пронзительный смешок:

— Сгрести детей в охапку, взвалить на плечи и давай бог ноги? Бродяжить и кормить детей грибами и пряшяхом?

— Лучше годы одиночества, чем дурная компания.

— Я хочу, чтоб он сдох! Нет! Лучше пусть мучается. Хочу, чтоб он мучился, как мучаюсь я! Чтоб гнил заживо, чтоб болел, чтоб просыпался каждое утро и кровью харкал, как я!

— Я дам тебе просвирника от синяков.

— Так ты не нашлешь на него порчу?

— Нет.

Кейт тяжело опустилась на табуретку.

— Тогда ты должна научить меня, как что сделать. Расскажи, как можно наложить пищог. — Ее лицо исказила гримаса. — Я обошла родник. Перевернула в сумерках заклятые камни. Наставила иглу ему в грудь и молюсь, чтобы Бог его проклял. Но ничего не выходит! Ничего! Он здоров как бык. И гуляет по мне своими кулаками.

— Научить тебя я не могу.

— Но ты знаешь как. А есть и другие способы. Но все отказывают, никто не хочет говорить. — Голос изменил ей. — Скажи мне, как наложить на него пищог, или сама это сделай. А не то я поверну камни против тебя!

КАНУН НОВОГО ГОДА ПРИНЕС С СОБОЙ СНЕГ, закрутил на полях поземку. К крышам липли снежные хлопья, ветер заметал снегом ограды, пряча заодно и пятна мокрой плесени на беленых стенах домов.

Нора пряла, то и дело поглядывала на Михяла, спавшего на своей раскладной лавке и вздрагивавшего во сне, как собака.

— Не пора, как ты думаешь, Мэри?