Девочка подняла глаза от шерсти, которую медленно мотала, и вгляделась в косые лучи света, падавшего в полуоткрытую дверь:

— По мне, так это не сумерки. Она велела в сумерки прийти.

— Да вроде темнеет уже.

— Нет. Наверно, подождать надо, когда куры на насест усядутся. Куры время соблюдают.

— Знаю, — отрезала Нора. И вытерла о передник воск с пальцев. — Траву собрала? Где она?

Не отрываясь от работы, Мэри подбородком указала на пук мяты в углу. Листочки мяты немного пожухли.

— Какая-то она растрепанная… Где срезала-то?

— У родника.

— Кто-нибудь видел? Женщины там были? Эйлищ? Или, не дай бог, Кейт Линч — эта о дьявольщине крик поднимет.

— Никого там не было.

— Не пойму, почему Нэнс Роух сама мятой не запаслась.

Мэри пожала плечами:

— Может, не растет у леса мята. Да и старая она. Трудно ей за травками идти, если далеко.

Нора неодобрительно скривилась:

— Старая не старая — ее ничем не остановишь. — Помолчав, она добавила нерешительно: — А не говорила она, опасно это — мяту резать?

— Не опасно, если во имя святой Троицы. — Мэри бросила взгляд на Михяла. Тот заворочался, вскинул руку, потом опустил. — Я ж мяту освятила, прежде чем над нею нож заносить.

Нора поджала губы.

— Непонятно мне это. Мята. Она от блох хороша и от моли. А мятой вернуть ребенка от Них? Как это?

— Я всегда вязала мяту на запястья братьям и сестрам.

— Зачем это?

— От болезней помогает.

— И помогало?

Мэри покачала головой, уперев взгляд в мотки шерсти перед ней.

— Двух Господь прибрал.

Выражение лица Норы стало мягче, и она опустила голову к прялке:

— Сочувствую тебе в твоих горестях.

— На то была воля Божья. Но забирал он их долго.

— Сильно мучились?

— Кашляли и днем и ночью. Так с кашлем жизнь из них мало-помалу и вышла. Но теперь-то они с ангелами.

Наступило долгое молчание. Нора покосилась на девочку и увидела, что та стиснула зубы и под кожей ее ходят желваки.

— Но другие-то братья и сестры у тебя остались?

Мэри шмыгнула носом:

— Остались.

— А у меня дочка была единственным ребенком, — сказала Нора. — И смерть ее стала огромной утратой. Я потеряла родителей, сестру, мужа потеряла, но Джоанна — это… — Она вскинула глаза на Мэри и, внезапно обессилев, прижала кулак к груди.

Лицо девочки было непроницаемо.

— Она была ваша дочь, — проговорила Мэри.

— Да.

— И вы ее любили.

— Когда я впервые увидела Джоанну… — сдавленно произнесла Нора. Она хотела сказать, что с рождением Джоанны в сердце ее поселилась любовь, такая яростная, что было страшно. Как будто весь мир дал трещину, раскололся надвое, а сердцевиной, сутью всего стала Джоанна. — Да, — сказала она. — Я ее любила.

— Так же, как я — моих сестер и братьев.

Нора покачала головой:

— Это больше чем любовь. Придет день, и ты это узнаешь. Стать матерью — это когда у тебя вырвали сердце и вложили в твое дитя.

За окном стонал ветер.

— Может, лучше все-таки свечку затеплить. — Нора встала, прикрыв дверь, заткнула оконце соломой, чтоб не сквозило. И, вытерев глаза, зажгла свечу и поставила на стол — как оберег против наступающей тьмы с ее незримым сонмом духов. Пламя свечи трепетало на фитиле.

— Ты и воду в роднике взяла или только мяту собирала?

— Только мяту, — отвечала Мэри.

Нора нахмурилась:

— А что мы будем пить завтра, в первый день нового года?

Мэри смутилась.

— Я схожу к роднику. Как каждое утро делаю.

— Нет уж. Я не потерплю под моим кровом того, кто ходил по воду в первый день нового года! Разве вы в Аннаморе так делали?

— Брали воду, как всегда.

Нора сдвинула свечу на край стола и достала небольшой мешочек муки.

— Вот послушай меня. Завтра нельзя выбрасывать золу. Воду, в которой ноги мыла, не выливай. С восходом солнца и до заката нельзя ничего выносить из дома. И пол подметать нельзя, не то счастье с ним выметешь.

Мэри встала:

— Что худого в том, чтоб к роднику сходить?

Насупившись, Нора влила в муку молоко, воду, всыпала соды и стала месить одной рукой.

— Нехорошо это, брать из родника непочатую воду. Вот и все, что я знаю. Но в старых обычаях сомневаться ни к чему. — Она с тревогой взглянула на спящего мальчика. — Особенно теперь.

Пока пекли новогодний хлеб, женщины молчали. Нора сновала между квашней и очагом и не могла дождаться, пока стемнеет. Мэри разбудила мальчика и закутала его в одеяло, собирая в дорогу. Когда хлеб испекся, Нора отщипнула от него кусочек, надломив край ковриги — чтобы выпустить оттуда дьявола, — и они сели перед очагом есть хлеб; Мэри макала его в молоко и, отжав, клала в рот ребенку. Он ел с жадностью, кусая за пальцы. Когда хлеб кончился, он долго плакал, требуя еще.

— Ненасытная утроба, — фыркнула Нора. — Разве не про это как раз Нэнс говорила? Что, мол, верный знак — подменыш он?

— Там костер горит на горе, — заметила Мэри. Послюнив большой палец, она собирала на него крошки с платья. — Утром я видела, как парни складывают там кучи дрока, вереска и хвороста. Может, там и танцы будут?

Нора гвоздем поковыряла в зубах.

— Пойдешь со мной к Нэнс. Я тебе не за танцы плачу.

Мэри взглянула на мальчика:

— А добрые соседи, как думаете, повылазили уже?

— Это как Нэнс и говорила. Между старым годом и новым есть зазор, как между днем и ночью. — Она встала и, открыв дверь, стала всматриваться в даль. — Тут-то они и появляются. Убежище себе меняют. На самом стыке лет то есть. С какой стороны ветер, по-твоему, дует?

Смеркалось. Сквозь снежную пелену проглядывал огонь костра на горе. Темные клубы дыма насыщали воздух горечью горящей древесины.

Мэри тоже подошла к двери, встав рядом с Норой. На бедре она держала Михяла; голова мальчика покоилась на ее плече. Он был удивительно спокоен.

— По-моему, ветер западный. Что, теперь бурана ждать?

Нора стряхнула с плеч мокрый снег и поспешила закрыть дверь и задвинуть деревянный засов в плетеную петлю.

— Говорят, какой ветер под Новый год, такой и год будет.

— Что же сулит западный ветер?