– Зачем? – проговорила Марина.

– Отвезу домой.

– Зачем?

– Затем, что тебе нельзя вести машину.

– Ты все такой же правильный!..

Она усмехнулась. Арсений поморщился. Марина начала попрекать его правильностью тогда же, когда стала пить не скрываясь. Сначала он воспринял это с обидой, даже пытался что-то ей объяснить. Но потом очередной врач, у которого он уговорил ее лечиться – в очередной раз безуспешно, как очень скоро выяснилось, – объяснил ему самому, что такие попреки со стороны зависимых обычное явление, такое же, как снижение у них самокритики до полного ее исчезновения.

Сейчас Арсению пришлось напомнить себе об этом. Напоминание было ему неприятно. Надоело жить внутри медицинского диагноза. Когда ты к тому же не уверен, что он именно медицинский, а не человеческий просто.

«Я не могу больше тебя видеть. Какого черта я должен тащить тебя домой, выгонять твоего собутыльника, ждать, пока ты уснешь? Мне выть хочется, когда я представляю, как придется провести следующие два часа. И хорошо, если только два! Как мне тебя сбросить с себя, как?!»

Он давно научился не задавать себе этих вопросов, потому что знал, что ответа на них нет. Но когда он взглянул сейчас в Маринины глаза, ему показалось, что он погружается в их муть физически, осязаемо, что все глубже затягивают лихорадочные их водовороты. И то, что охватило его при этом…

Никогда он не чувствовал к ней такой ненависти! Он давно уже не чувствовал к ней ничего – ни любви, ни жалости, – но ненависти все-таки не было. А сейчас ненависть поднялась к горлу, ударила в голову, обожгла, застлала глаза.

– Долго я должен ждать? – задыхаясь от горячей этой волны, с трудом проговорил Арсений.

– Ничего ты мне не должен! – выкрикнула Марина. – И я тебе ничего не должна! Можешь не ждать, никуда я с тобой не поеду!

Голос ее сорвался, она закашлялась, замахала руками, швырнула в него фляжку, уже пустую, промахнулась…

«Да пропади ты пропадом!» – подумал он.

И вдруг Марина рванула на себя дварцу машины. Арсений этого не ожидал и не успел отшатнуться. Угол дверцы ударил его в висок. В голове словно граната взорвалась – показалось, даже не искры брызнули из глаз, а сами глаза брызнули во все стороны. Ничего вокруг не видя, он навзничь упал на асфальт, в глубокую лужу.

Хлопнула дверца. «Девятка» заворчала мотором, закашлялась и с визгом сорвалась с места. Сработало все-таки зажигание…

Это Арсений подумал уже более-менее внятно. Падение в лужу оказалось удачей: и потому, что она образовалась в яме, то есть на дне ее была мягкая грязь, а не асфальт, о который он мог бы разбить голову, и потому, что холодная вода позволила ему не потерять сознание.

Он отер лицо от воды и грязи. Зрение прояснилось, хотя в голове все еще звенело. В черном пространстве впереди светилась, удаляясь, надпись «На Берлин!». Ее выносило то вправо на обочину, то влево на встречную полосу.

«Дура, – подумал Арсений, уже не с ненавистью, а привычно, без всяких чувств. – Угробится ведь. И хорошо еще, если никого с собой не унесет».

Это последнее соображение показалось ему существенным. Он поднялся, сделал два шага вперед, выбираясь из лужи. Пальто было тяжелым, с него ручьями лилась вода. Арсений снял его, бросил на заднее сиденье «Рейндж Ровера».

Догнать Марину не представляло сложности: дорога вела прямо к забору Арбольды, с нее не было ни одного съезда.

«Попрошу охранников, чтобы помогли связать, – подумал он. – И в больницу придется везти. Самому с ней сейчас не справиться и на Агриппину опасно оставлять».

Стоило Арсению сесть за руль, как светящаяся надпись впереди исчезла. Он вспомнил, что перед Арбольдой есть крутой поворот; за ним, наверное, и скрылась «девятка». Ну, догонит ее сразу за поворотом.

И вдруг он увидел, как лес впереди захлестывается высоким отсветом. Заблестели мокрые стволы и голые ветки деревьев вдоль обочины. Так могли они осветиться только фарами большегруза.

Арсений похолодел сильнее, чем только что от ледяной воды. Не должно здесь быть дальнобойщиков, нечего им делать на этой дороге, на проселке почти!

Но когда он вылетел из-за поворота, то увидел впереди уже не отсвет, а яркий свет огромных фар. «Девятка» неслась прямо на них, как собака, которая неожиданно выскочила на шоссе. Арсений однажды чуть не переехал такую, неизвестно откуда взявшуюся и бестолково заметавшуюся перед его машиной. Повезло ей тогда, что он резко взял вправо, на обочину. А ему повезло, что успел затормозить и не слетел в кювет.

Марина неслась вперед не сворачивая. Думала, фура должна свернуть с ее пути, что ли?

Да ничего она не думала, конечно. Чего ждать от нее, если даже из его головы мгновенно вылетели все мысли?

Зачем он рванул машину вперед, чего хотел этим добиться? Толкнуть «девятку» сзади, сдвинуть с дороги? Или обогнать, встать перед ней? Ни то ни другое невозможно, глупо не понимать.

«Хотел с себя ее сбросить? Вот и…»

Он услышал грохот, скрежет, лязг и увидел, как фура подминает под себя серую тень. Как после этого разворачивает ее, огромную, поперек дороги. И как край этой махины смахивает его машину с асфальта, будто крошку со скатерти.

Да, это он еще видел. Но в следующую секунду не видел уже ничего.

Редко Майе позволяли делать графические иллюстрации. А жаль! Ей казалось, графика как раз и подходит для иллюстраций наилучшим образом: можно в деталях изобразить все, что написано в книге.

Но издатели обычно не думали о таких тонких материях, зато знали, что цветные и простые по замыслу картинки раскупают охотнее, чем черно-белые и сложные.

А вот с петербургским издателем Майе повезло: ему понравилось все, что она предложила, – весь этот графический мир, состоящий из множества деталей, с помощью которых передавалось движение и чувство. И все он у нее принял, и все оплатил, а ведь оплата заказчиком любой работы стала в последние полгода вовсе не само собой разумеющимся делом.

И новая рукопись была ей предложена – заглянув в нее, Майя поняла, что автор опять попался необычный и сложный. Видимо, на таких этот издатель и решил сосредоточиться. И, кстати, правильно решил, по ее мнению: экономический кризис, а вернее, крах набирал силу, деньги у большинства людей заканчивались стремительно, первым, что они перестали покупать, оказались книги, и только для меньшинства книги были последним, от чего они намеревались отказаться. Как раз это меньшинство и любило писателей сложных, потому издатель не прогадал, пожалуй.

«Не зря я в Петербург к нему знакомиться ездила», – подумала Майя.

Впрочем, вспоминать о той поездке даже теперь, почти через год, было ей неприятно. Издатель не разочаровал, да, но все остальное обернулось разочарованием, причем самым банальным.