взрослый человек, который поделился со мной своей долгой ночью безымянной. У клиентов, моих сверстников или даже старше, как и у людей, которых я знаю вне работы, естественно, есть то, что Агата назвала грешками, – секреты, о которых в той или иной степени нельзя рассказывать: тайная любовь, противозаконные поступки, ковыряние в носу, когда ты остаешься в одиночестве… Короче, оплошности, несовершенства, грехи, обходные пути. Они нужны как отдушина от фактически изжившего себя брака, неблагодарной работы, жизни, которая далека от того, как человек ее себе представлял. Судя по тому, что мне рассказывают, так люди пытаются удержаться на плаву, не сойти с ума от несчастья, боли или одиночества, дать себе поблажку. Никто из них не гордится грешками и не относит себя к святошам. Некоторые стыдятся своих поступков, другие – не наказывают себя, третьи, несмотря на конфиденциальность, которую гарантирует моя профессия, намекают, что, возможно, хотели бы рассказать о чем-то еще, но не могут. Даже взрослые страдают от чужих суждений, чувства вины и чрезмерных размышлений.

Они проигрывают чувству собственной неполноценности, не видят будущего, держатся за то, что сумели выстроить вокруг себя и боятся потерять, потому что иногда это все, что у них есть. И они не уверены, что сумели выстроить и что-то внутри себя, там, где находится ядро их я.

Со стороны это видно далеко не всегда. Они научились прятаться за показной уверенностью, и некоторые привели бы младших в трепет своим мастерством маскировки, которое не поза, а скорее один из отличительных признаков того, что человек нашел свое удобное место, на котором и хочет сидеть в этом мире.

Однако, когда они сталкиваются с собой лицом к лицу в моем присутствии, они бросают искренне и устало такие фразы: «Но что же я за человек, если так поступаю?», «Что бы сказали мои дети, если бы знали, что я так себя веду?», «Что бы обо мне подумали, если бы знали, какой я есть?»

Я помогаю им пережить эти страдания. Не сужу их ни в своем кабинете, ни за его пределами; я играю с ними в одной команде. Помогаю принять собственное поражение, которое они пытаются скрыть за масками и ложью. Пытаюсь сделать так, чтобы они приняли себя со всеми своими грехами и несовершенством.

Они, в свою очередь, полны вопросов. Спрашивают себя, какой смысл быть безупречными, для кого стараться. Они мыслят крайностями, как и молодые взрослые-идеалисты. Верят, что должны либо быть безупречными, либо вообще не быть. Изо всех сил пытаются убедить себя, что в целом достаточно неплохо справляются. Считают, что это вполне допустимо для других, – отсюда и использование стандартных фраз. «Лучшее – враг хорошего», – говорят они, но только если речь идет не о них. При этом считают, что сами должны вести себя образцово, подавать пример другим.

Если у них есть дети, на взрослых давит страх их разочаровать. Как и сказала Агата, они не осознают, что активировали порочный механизм. Ожидания в отношении самих себя настолько подавляют их, что так или иначе проявляются – в разных формах. Этими ожиданиями практически пропитан воздух в их домах.

Так появляется первое недоразумение – возникает путаница с адресатом пожеланий. Ребенок начинает считать, что должен стать гордостью родителей. На самом же деле родители с сожалением задаются вопросом: что они за взрослые, раз ведут себя столь непоследовательно?

Оба поколения говорят об одном и том же. Если слушать их по-настоящему, с любящим вниманием и интересом, понимаешь: взрослые страдают от боли, которую я бы определила как экзистенциальную, – по тем же причинам, что и молодые взрослые. Все они бегут от несчастья, каждый как может. Они боятся обвинений и осуждения, пытаются защитить себя. В голове у них по кругу крутятся одни и те же мысли, которыми они и живут. Они пытаются найти хоть немного утешения в любви, но эмоции сбивают их с толку, а отношения – дестабилизируют.

Разница, конечно, есть. У них другой стиль.

Молодые взрослые, ощутив дискомфорт, не прячутся от него, готовы с ним встретиться, посмотреть ему в лицо, назвать по имени, прожить его. Они не знают, как это сделать, но они еще не отказались от аутентичности как решения.

А взрослые забыли о любой лирике и сдались, перестали быть подлинными, искренними, настоящими – и стали неаутентичными, фальшивыми, даже нарциссичными. Им от этого плохо, но мысль о том, чтобы снова встретится со своим я, дается им тяжело. А иногда они чувствуют, что слишком долго жили под маской, чтобы снова начинать пытаться быть собой.

Однако мне кажется, мы совершим фатальную ошибку, если не признаем: именно поколение молодых взрослых может спасти мир, высказав то, на что у полностью взрослых не хватило смелости, сделать аутентичность новым универсальным языком, – и мы сможем вырваться из Вавилона, позволив двадцатилетним быть нашими лингвистическими посредниками.

Однако давайте соблюдать осторожность и не путаться в языке: быть аутентичными не обязательно означает быть искренними. Ложь – это еще один социальный навык. Быть по-настоящему самим собой совершенно не означает предъявить себя миру без кожи, без защиты, без фильтров. Без лжи. Быть самим собой – значит не имитировать реальную жизнь, не мучить себя.

Предлагая аутентичность в качестве лекарства от болезни, мешающей их становлению и жизни, молодые взрослые не ведут себя наивно, как дети, невинные в своей искренности, о которых они изменят мнение, когда вырастут.

Ничего подобного.

Насколько я понимаю, они предлагают нам всем начать с самого начала, разрешив себе быть такими, какие мы есть, какими бы мы ни были и что бы это ни значило для каждого из нас. Если считать, что мы всегда и во всем должны быть совершенными, никто и никогда не сможет стать никем. Никем настоящим, никем реалистичным, никем многомерным, никем спонтанным, никем интересным, никем очаровательным, никем счастливым. Никем субъективным, никем уникальным. Никем здоровым.

Они также просят нас быть честными в отношении нашей истинной личности, потому что не хотят делать все сами и переживают за судьбу нашего (не)счастья и не хотят оставлять нас позади.

У них есть глубокое чувство коллектива, контрастирующее с нашим индивидуализмом. Они были бы недостаточно счастливы, если бы не разделили успех своего становления и своей жизни со своими родителями. В этом и выражается их любовь к нам. И они бы любили нас не меньше, узнай они нас настоящих. Наоборот, возможно, любили бы больше, потому что, сумев избавиться от беспокойства, увидели бы больше места, куда можно поместить чувство.

Они предлагают избавиться от никчемности и бессилия, которые терзают нас; интуитивно догадались, что это от фальшивой необходимости успевать делать все, в то время как истинное удобство – это когда предел твоих возможностей мягко дотрагивается до твоего плеча и разрешает тебе сказать: ну ладно, хватит.

Они хотят вернуть прелесть встречи с собой без страха, тихо предлагая узнавать друг друга через наши истинные мысли, а не через слова, которые, как нам кажется, мы должны сказать, потому так принято… Кем?

Аутентичность наполнена смыслом, содержит в себе историю целой жизни. Ей нечего стыдиться и не перед кем просить прощения.

Я не думаю, что они ввели в обращение новый образ мышления. Они знают, что в неаутентичном мало смысла, оно неуместно, фикция одномерна. Аутентичность наполнена смыслом, содержит в себе историю целой жизни, ей нечего стыдиться и не перед кем просить прощения.

Аутентичность не только допускает ошибку, но и считает, что без нее не стать настоящими. Тогда ошибки уже не пугают, их снова можно допускать. Ошибаться – интересно. Ошибаться – нормально.

Не делать, что они предлагают, не считаться с их мнением, когда мы создаем образ возможного будущего для всех нас, – настоящее безумие. Нет важнее принесенной ими вести: выживает только то я, которое мы кормим, и именно настоящее я – а не его несчастный дублер – заслуживает, чтобы его кормили.

Сесть за стол переговоров

Только когда ты поймешь, кто ты, твое путешествие закончится.

Пабло Тринчиа[70] «Мегалополис»

Потому что ты милая

– Знаете, на днях на работе