— Да. Как правое крыло расчистили, так и отключил. Они в ангаре.

Разрушая иллюзию старины, неожиданно замигала красная лампочка на встроенном в стену пульте.

— Вот, — сказал Гидеон, — опять. Он неохотно встал из-за стола.

— Пустое же дело…

— Что там? — спросила Оливия.

— Датчики… Скорее всего, опять электромагнитная буря… Ладно, пойду, посмотрю.

— Аномалии? — спросил Коменски.

— Кто знает… Хочешь, сам посмотри…

— Ладно, — Коменски, в свою очередь поднялся из-за стола, — пошли.

— Мы хоть когда-нибудь пообедаем, как положено? — печально спросил Винер.

Гидеон нагнал его на выходе из лагеря; уже темнело, и с верхушек гор в седловину сполз туман — он клочьями висел на склонах, цепляясь за верхушки елей. Дорога здесь была разбитая, местами разрушенная осыпями, и Симон подумал, что на обратном пути придется пользоваться фонариком.

— Все-таки идешь? — спросил Гидеон.

— Да, — Симон пожал плечами. — Сегодня вечером будет какое-то необыкновенное зрелище.

— Какое? — заинтересовался Гидеон.

— Не знаю. Староста говорил.

— Я с тобой, — тут же сказал Гидеон.

— Ты же должен был наладить датчики поля, если мне память не изменяет.

— Там дел всего на пять минут… «Не упустит ничего из ряда вон выходящего, — подумал Симон, — такая уж у него натура». А вслух сказал:

— Пожалуйста. Мне-то что. Но Коменски будет недоволен.

— Не понимаю, что ему не нравится. За этим мы сюда и прибыли, верно? Симон вздохнул.

— Гидеон, — сказал он, — мы сюда прибыли вовсе не за этим. Коменски просто боится, что от этих контактов будет больше вреда, чем пользы.

Ты же знаешь…

— Но ты же ходишь туда?

— Я готов рискнуть. — Ах, ну да… ты же у нас этнограф…

— Какой я этнограф? Так, любитель.

«Все мы — любители, — подумал он, — вот в чем беда»…

Очередная осыпь преградила им дорогу. «Расчистить бы здесь все», — подумал Симон; обратно идти будет трудно — и не такая уж тут высота, а чуть что, и начинаешь задыхаться.

— Почему ты не берешь мобиль? — спросил Гидеон.

— Предпочитаю пешком. Менее официально, все такое…

— Боишься, что примут тебя за бога?

— Скорее, за нечисть. Нечистой силы они боятся.

— Да, — сказал Гидеон, — суеверны они до ужаса. Знаешь, до того, как мы сюда прибыли, я думал, что все эти этнографические рассказки — выдумка. Что-то вроде «Илиады».

— Никто из нас не был к этому готов, — отозвался Симон. — Нам еще повезло, что в архивах колонии была подобная литература. Должно быть, прихватили на всякий случай — когда улетали с Земли. Вдруг столкнутся с цивилизацией на низкой ступени развития…

— Забавно, — сказал Гидеон, — получилось все наоборот.

— Да, — кивнул Симон, — забавно. Дальше уж некуда.

Деревушка разместилась в крохотной долине меж двумя отрогами; горстка огоньков в надвигающейся ночи.

— И как им только не страшно, — поежился Гидеон.

— Страшно, — сказал Симон, — могу тебя уверить.

— Дикие звери тут есть?

— Говорят, есть. Но они боятся не столько их, сколько всякой нечисти. Оборотней…

Чем ближе они подходили, тем выше, казалось, вырастал огораживающий деревушку частокол — впрочем, он был скорее предназначен для защиты от зверей, чем от людей — Симон отвалил цеколду, просунув руку между бревнами.

Староста — кривоногий мужик с хитрыми глазами, встретил их на пороге своего дома, который, впрочем, ничем не отличался от остальных — низкая хижина, крытая соломой, с пристройкой-хлевом. Он со знанием дела потрогал пальцем лезвие принесенного Симоном очередного ножа.

— Хороший нож, — признал он неохотно. — Мы такие не делаем

Симон кивнул. Их изделия он уже видел, и как они делались — тоже; на излучине реки стояла одинокая кузня, где пускалось в переплавку все заржавевшие обломки былого величия; здесь, в горах, с культурным наследием предпочитали расправляться радикально.

— Заходите в дом, сударь, — великодушно произнес староста, — и друг ваш — тоже.

— Что ты будешь делать, когда синтезатор перестанет работать? — тихонько спросил Гидеон.

— Что мы все будем делать…

— Лемех мне нужен новый, — тем временем оживился староста.

— Ладно, — сказал Симон, — в следующий раз…

— Да вы проходите…

Симон вошел в избу. Низкое душное помещение пропиталось запахами кухни и хлева и еще каким-то всепроникающим кислым духом, вероятно от непропеченного теста. Крохотное окошко от дождя и ветра защищали стекла, но они были мутными, почти не пропускающими света. На потемневшем от времени столе горела масляная плошка.

— Ядвига! — крикнул староста, обращаясь куда-то во тьму.

Дверь, ведущая в пристройку, отворилась, и в избу вошла девушка, принеся с собой еще целую гамму запахов — навоза, прелого сена и мокрой овечьей шерсти. В руках она держала кринку с молоком. Бросая из-под низко надвинутого платка острые взгляды в сторону чужеземцев, она мелкими шажками приблизилась к столу, поставила кринку и вновь отступила. В тулупе и нескольких юбках она казалась бесформенной.

— Садитесь, гости дорогие, — ласково сказал староста, — угощайтесь… Ядвига!

Девушка вынесла на полотенце еще теплый каравай хлеба и начала нарезать его прямо на столе. Огромный зловещего вида нож был явно местного производства. «Куда наш-то дели?» — подумал Симон. Хлеб отваливался ломтями, по цвету напоминавшими глину. Гидеон, усевшийся на лавку рядом с Симоном, сделал непроизвольное глотательное движение.

— Ешь, — шепотом сказал Симон, — иначе ты их обидишь.

Он отломил кусок и начал его жевать. Кружек им не подали, пришлось отпить молока прямо из кринки.

— Пришли посмотреть на праздник? — староста явно был склонен поддерживать с могущественными гостями любезный разговор.

— Да, — сказал Симон, — если можно…

— Почему ж нельзя? Вот только лемех мне нужен новый.

— Я уже понял, — сказал Симон. — Что за праздник-то?

— Солнцеворот, — пояснил староста, несколько удивившись подобному неведению. И добавил: — Всю ночь гулять будут.

— В доме? — испуганно спросил Гидеон.

— Почему — в доме? Кто же в доме гуляет? Здесь и развернуться-то негде. Как вконец стемнеет, так и пойдем. Может, гости хотят отдохнуть немного — пока пляски не начались? Ядвига!

Ядвига подошла ближе, кинув очередной быстрый взгляд на гостей. Глаза ее в полутьме казались черными и блестящими. Встав рядом с Симоном, она начала разматывать один из бесчисленных платков, перетягивающих ей грудь.