– Как я погляжу, вы больше меня о Мамонтове знаете, – обиженно заметил ротмистр Шалевич, остановившись перед невзрачным двухэтажным строением.

– Печально, но поучительно, – тихо проговорил фон Бекк. – История о том, как нельзя мешать дела и увлечения.

Сыщики выбрались из салона машины и поднялись на крыльцо. Покрутив ручку звонка, услышали возню за дверью, и, когда дверь распахнулась, перед ними предстал вышколенный лакей в пышных бакенбардах. Склонил седую голову к плечу и учтиво осведомился:

– Что угодно господам?

– Доложите барину, что его желает видеть сыщик Чурилин из сыскной полиции, – проговорил Василий Степанович, рассматривая скучное, лишенное всякого выражения лицо старого слуги.

Тот сухо кивнул и прикрыл перед посетителями дверь, отправившись докладывать. Пока он ходил, визитеры рассматривали редчайшие сорта роз, в которых буквально утонул дом.

– Вот ведь у Мамонтова характер! Не имеет возможности пестовать таланты, так розы выращивает! – не удержался от восхищенного возгласа фон Бекк.

– Размах, конечно, не тот, что раньше, однако энергии Саввы Ивановича можно позавидовать, – согласился Шалевич.

Из распахнувшейся двери выглянуло обрамленное бакенбардами лицо.

– Входите, господа, – пригласил лакей. – Савва Иванович просит подняться к нему в кабинет.

В прихожей оказалось довольно тесно, и, толкаясь перед зеркалом, визитеры пристроили шляпы на узкую двурогую вешалку. После чего поднялись следом за идущим впереди провожатым на второй этаж. Дверь в кабинет была приоткрыта, и из помещения доносилась ария Надира из «Ловцов жемчуга», исполняемая довольно приятным баритоном и сопровождаемая мягкими музыкальными аккордами. Как только сыщики вошли, пение оборвалось, и из-за рояля поднялся старик, в котором невозможно было узнать блестящего Савву Великолепного. От вальяжности Саввы Ивановича не осталось и следа. В некогда насмешливых глазах появилось выражение обреченной усталости.

– Браво, Савва Иванович! – не удержался фон Бекк. – Вы великолепно поете.

– Герман Леонидович, рад вас видеть. Давненько мы с вами не встречались.

– Вы теперь живете затворником.

– Нет желания никуда выходить.

– Позвольте представить моих спутников – следователь Чурилин и ротмистр Шалевич из следственного управления.

Савва Иванович шагнул вперед и протянул ладонь для рукопожатия. Следователь уже хотел было сделать шаг навстречу, однако его опередил Шалевич.

– Прямо как в театре побывал, – оттирая Чурилина плечом, прорвался к руке хозяина ротмистр. – Не голос – полковая труба.

– Благодарю, господин Шалевич. Все отмечают мои таланты, – не без насмешливости откликнулся хозяин. – Я учился пению в Италии, и так успешно, что Миланский театр предложил мне две вокальные партии. В «Норме» и в «Лукреции Борджиа». Ну да что там вспоминать, – грустно добавил он. – Это были годы счастья.

– Действительно, поете вы изрядно, – ответив на рукопожатие хозяина, проговорил Чурилин. – Позвольте на паспорт ваш взглянуть.

Мамонтов равнодушно повел плечами и нехотя ответил:

– А нет у меня паспорта. Украли третьего дня.

Чурилин окинул Савву Ивановича осуждающим взглядом и усмехнулся:

– Вы так спокойно об этом говорите! И кто же украл, если не секрет?

Мамонтов прошел к столу и указал непрошеным гостям на диван.

– Присаживайтесь, господа. Разговор может получиться долгим. Хотите чаю? Или предпочитаете кофе?

– Благодарим, господин Мамонтов, мы сугубо по делу, – за всех откликнулся Чурилин.

– Как вам будет угодно, – не стал настаивать хозяин и, посмотрев на кофр в руках фон Бекка, иронично спросил: – А что же вы, Герман Леонидович, прибор свой не достаете? Вся Москва знает, что вы ни шагу без кинематографической съемки не делаете.

– Не знаю, удобно ли…

– Да что там, валяйте! Снимайте в свое удовольствие.

Пока фон Бекк расчехлял и настраивал аппаратуру, хозяин неспешно начал:

– Я знаю, что могу показаться сумасшедшим, но если вы хотите знать, каким образом я лишился паспорта, то должны мне поверить.

– Мы, уважаемый Савва Иванович, ко всякому привыкли, – с достоинством проговорил следователь Чурилин.

– Нас трудно удивить, – поддакнул ротмистр.

Фон Бекк установил киноаппарат на треногу и, приникнув к глазку видоискателя и поймав в кадр Савву Ивановича, принялся крутить ручку.

– Позапрошлой ночью вот в это самое окно, – хозяин кабинета обернулся и вытянул руку в сторону большого, во всю стену, окна, – вошла девушка.

– Как это – вошла? – недоверчиво скривился Шалевич, срываясь с дивана и стремглав подбегая к окну. – Так просто не войдешь. Второй этаж!

– И все-таки она распахнула оконную створку и шагнула прямо на подоконник. Мягко соскользнула на пол и на цыпочках прокралась мимо меня к столу. Светила луна, и я видел ее, вот как вас. Я лежал на диване и делал вид, что сплю. Незнакомка открыла тумбу стола и, вынув пачку бумаг, стала что-то искать. Должно быть, нашла, потому что сунула бумаги на место, пробежала к окну и исчезла в ночи.

– Бред какой-то! – фыркнул ротмистр, но следователь Чурилин его остановил.

– Прошу вас, ротмистр, вы мешаете. Савва Иванович, – обратился он к Мамонтову, – помнится, вы в заточении рисовали по памяти портреты друзей…

– Да, занимал себя, было дело, – кивнул собеседник.

– А не могли бы исполнить потрет ночной гостьи?

– Отчего же нет? Полагаю, что вполне неплохо справлюсь с этой задачей.

Из лежащей на столе пачки бумаги Мамонтов взял чистый лист, вынул из прибора остро отточенный карандаш и, разложив локти на столе, принялся работать.

– Вот я взялся за карандаш, и отчего-то мне вспомнился Мишенька Врубель, – размышляя вслух, проговорил хозяин кабинета. – В последние дни своей жизни он только и делал, что рисовал карандашные наброски. Рисовал буквально все – свою неприбранную кровать, доктора Усольцева. Зарисовывал вид из своего больничного окна. Как будто только через карандаш и бумагу и ощущал связь с реальностью.

– Михаил Александрович прожил трудную жизнь, – согласился фон Бекк. – Я преклоняюсь перед его искусством. Мало кто сможет всю жизнь писать Демона.

Мамонтов поднял голову от работы и печально усмехнулся:

– Вы знаете, Герман Леонидович, я думаю, его душа была Тамарой. Душа Мишеньки, как и Тамара, сперва прониклась Демоном, а затем разуверилась в своем кумире, но Демон этого не простил.