Сперва монголы предполагали, что их войско двинулось через пустыню прямо к Гурганджу, главной столице Хорезма. Но через два дня пути, когда мутные воды Сейхуна остались позади, а солнце утром вставало не за спиной, а слева, все поняли, что головы коней повернуты не на запад, а на юг, к славным городам Самарканду и Бухаре.

Чингисхан ехал в середине войска на светло-рыжем иноходце с черными крепкими ногами и черным ремнем вдоль спины. Все войско шло ускоренной тропотой, «аяном» (или «волчьим ходом», как называют такой ход татары). Великий каган сидел на коне, невозмутимый и непроницаемый, держа левой рукой ослабленные поводья; его глаза были зажмурены, открывались изредка тонкие щелки, и нельзя было понять: дремлет ли он на ходу, думает ли свои думы, или сквозь щелочки зорко осматривает и близкое и дальнее, все замечая и ничего не забывая.

В этом походе Чингисхан не допускал никакого промедления; юрты ему не ставили, и он спал на сложенном войлоке. Перед сном он снимал кожаный шлем и покрывал седую голову шапкой с наушниками, подбитой черным соболем. Он дремал, а около него неотлучно сидели четыре верных телохранителя, загораживая кагана войлоком от ветра, дождя или снега.

В то время, когда нужна суровость, мягкость неуместна. Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания.

Саади

Целый день дервиш Хаджи Рахим, мальчик Туган и Курбан-Кызык бродили по Бухаре, тщетно отыскивая себе место для ночлега. К вечеру громко стучали запиравшиеся двери лавок, народ спешно расходился и исчезал с улиц, прячась за высокими глухими стенами. Напрасно три путника просили приютить их на ночь, они слышали один ответ:

– У нас уже полно гостей, ищите дальше!

Закрылись и постоялые дворы и ашханэ,[109]где хозяева спрашивали горсть дирхемов только за право переночевать в тесноте, сидя среди толпы беженцев. А смотрители за порядком и нравственностью, «раисы», вместе со сторожами, вооруженными длинными палками, обходили улицы, грозя бросить в «подвал возмездия» подозрительных людей, которые пробираются по улицам с бесчестными целями.

Наконец в глубине узкого переулка, где у крепостной стены приютились полуразвалившиеся хижины, Курбан-Кызык предложил взобраться на плоскую крышу дома и там укрыться среди вороха хвороста и соломы. Он влез первый и помог взобраться своим спутникам. Там они притаились, прижавшись друг к другу и укрывшись широким плащом дервиша.

Ночью их пронизывал холодный ветер, осыпая снежной пылью. Город долго еще гудел, постепенно замирая, пока, наконец, совсем не затих. Теперь слышались только трещотки ночных сторожей и лай перекликавшихся в разных концах города сторожевых собак.

На другой день, когда азанчи[110]пропели с высоты тонких минаретов призывы к утренней молитве, трое друзей поднялись на высокую стену города, куда спешили возбужденные, перепуганные жители.

На равнине перед восточными воротами, на одиноком бугре выделялся невиданный большой желтый шатер. Вокруг шатра передвигались густые массы всадников. Отдельными отрядами они проносились по полям, огибая стены города. У них был непривычный для бухарцев вид: маленькие кони неслись вскачь с быстротой взбесившихся кабанов, легко поворачивали в стороны и внезапно останавливались, чтобы снова мчаться в новом направлении. Металлические шлемы и железные пластинки броней блестели в лучах солнца, пробивавшегося сквозь облака пыли. Новые отряды всадников гнали многотысячную толпу поселян с кетменями и шестами на плечах.

– Кто эти странные люди на маленьких лошадях? – спросил Курбан-Кызык.

– Чего спрашиваешь? – сказал угрюмый воин, стукнув о землю копьем. – Разве не видишь, что это не наши, не мусульмане. Это пришли они, яджуджи и маджуджи, которых люди зовут «татарами». А в этом желтом шатре сидит и посмеивается, глядя на нас, их главный хан – да поразит его Аллах!

Курбан-Кызык воскликнул:

– Ворота города закрыты! Теперь меня не выпустят! Что будут делать мои бедные дети? Мне придется, может быть, просидеть здесь целый год!

По стене шел важный начальник – хаджиб, в стальном шлеме и серебристой кольчуге. Курбан, сложив руки на груди, подбежал к нему и, поцеловав край одежды, сказал:

– Великий бек-джигит Инаньч-хан, узнаешь ли ты меня? Я твой батрак, арендатор Курбан-Кызык! Салям тебе!

– Почему же ты здесь, а не в своей сотне?

– По приказу падишаха я пришел пешком в Бухару сражаться с неверными. В пути у меня увели мою кобылу – да убьет Аллах вора молнией! Здесь же я хожу целых два дня, чтобы найти того сотника, который будет моим начальником. Но никто не хочет и говорить со мной. Если никому нет дела до воина, который пришел сложить голову за падишаха, то кто же будет драться с этими яджуджами?

– Я рад слышать такие доблестные слова, мой Курбан-Кызык, – сказал Инаньч-хан. – Я вижу – у тебя сильные руки и горб на спине от упорной работы в поле. Ты можешь на войне стать великим богатырем. Я беру тебя в мой отряд. Следуй за мной.

Так расстался Курбан с дервишем и его спутником Туганом.

Следуя за Инаньч-ханом, Курбан пришел на площадь, где стояли на привязи кони, дымили костры, в котлах варился рис и доносился аромат бараньего сала. «Здесь не только гонят людей на убой, но также их кормят», – обрадовался Курбан.

– Ойе, чауш[111]Ораз, – крикнул Инаньч-хан, обращаясь к высокому мрачному туркмену с черной бородой, склонившемуся при виде своего начальника. – Вот поступает под твое начальство смелый воин Курбан-Кызык. Он хорошо работал на пашне, будет хорошим джигитом и на войне.

– Посадить его на коня или он будет драться пешим?

– Ты дашь ему саблю, коня и все прочее, что понадобится. Аллах вам подмога! – И Инаньч-хан ушел.

Чауш Ораз был начальником девяти всадников. Все они сидели кружком близ костра. Один, с большой деревянной ложкой в руке, на приветствие Курбана ответил:

– Хорошо, что ты принес такое большое копье. У меня не хватает дров для плова. – И он взял тяжелое копье Курбана, разрубил топором на мелкие куски и подбросил их в костер.

– Вот будет твой конь, – сказал Ораз и подвел Курбана к рослому сивому жеребцу, привязанному в стороне от других коней. – Он очень горячий, и ты не подходи к нему с хвоста – убьет! – а только со стороны головы, и сразу хватай за повод. Но он к тебе привыкнет. Одно плохо – конь не держится в строю, а летит вперед, особенно в скачке. Поэтому ты не распускай поводья, а то в бою он тебя унесет прямо к татарам.

Курбан с опаской подошел к коню, который при его приближении прижал уши, оскалил зубы и подкинул задом. «Аллах мне подмога», – подумал Курбан и вернулся к костру. Ораз дал ему старую большую саблю, желтые стоптанные верховые сапоги и пригласил принять участие в ужине. Тут Курбан почувствовал, что он стал действительно воином-джигитом, как и другие.