На середину площадки перед каганом вышли два монгола, один старый, другой молодой. Скрестив ноги, они сели друг против друга. Молодой запел:

Табуны родные вспоминая,

Землю бьют со ржаньем кобылицы,

Матерей родимых вспоминая,

Слезы льют со стоном молодицы.

Все монголы, тесной стеной сидевшие кругом, хором подхватили припев:

Ох, мои богатства и слава!

Старый монгол в свою очередь запел:

Быстроту коней степных узнаешь,

Коль проскачешь вихрем по курганам,

Храбрость воинов степных узнаешь,

Коль пройдешь полмира за каганом.

Снова все монголы подхватили припев:

Ох, мои богатства и слава!

Молодой певец продолжал:

Если сядешь на коня лихого,

Станут близки дальние просторы,

Если поразить врага лихого,

Прекратятся войны и раздоры.

Монголы опять повторили припев, и старый монгол запел:

Знает всяк, кто видел Чингисхана,

В мире нет богатыря чудесней,

Воздадим же славу Чингисхану

И дарами нашими и песней![113]

– Воздадим же славу Чингисхану! – воскликнули монголы. – И сегодня будем веселиться! – поддержала толпа. Все засвистали, загукали и захлопали в ладоши.

В середину круга пробрались плясуны и вытянулись в два ряда, лицом к лицу. Под пение монголов и удары бубнов они стали плясать на месте, подражая ухваткам медведей, переваливаясь, притопывая и ловко стукая друг друга подошвами. Разом выхватив мечи, они принялись высоко прыгать, размахивая оружием, сверкая сталью клинков в красном зареве пылающих костров.

Чингисхан, собрав в широкую пятерню рыжую жесткую бороду, сидел неподвижный и безмолвный, с горящими, как угли, немигающими глазами.

Пляски и крики оборвались… Новый певец начал мрачную и торжественную песню, любимую песню Чингисхана.

Вспомним,

Вспомним степи монгольские,

Голубой Керулен,

Золотой Онон!

Трижды тридцать

Монгольским войском

Втоптано в пыль

Непокорных племен.

Мы бросим народам

Грозу и пламя,

Несущие смерть

Чингисхана сыны.

Пески сорока

Пустынь за нами

Кровью убитых

Обагрены.

«Рубите, рубите

Молодых и старых!

Взвился над вселенной

Монгольский аркан!»

Повелел, повелел

Так в искрах пожара

Краснобородый бич неба

Батыр Чингисхан.

Он сказал: «В ваши рты

Положу я сахар!

Заверну животы

Вам в шелка и парчу!

Всё – мое! Всё – мое!

Я не ведаю страха!

Я весь мир

К седлу моему прикручу!»

Вперед, вперед,

Крепконогие кони!

Вашу тень

Обгоняет народов страх…

Мы не сдержим, не сдержим

Буйной погони,

Пока распаленных

Коней не омоем

В последних

Последнего моря волнах…[114]

Слушая любимую песню, Чингисхан раскачивался и подпевал низким хриплым голосом. Из его глаз текли крупные слезы и скатывались по жесткой рыжей бороде. Он вытер лицо полой собольей шубы и бросил в сторону певца золотой динар. Тот ловко его поймал и упал ничком, целуя землю. Чингисхан сказал:

– После песни о далеком Керулене мою печень грызет печаль… Я хочу порадоваться! Ойе, Махмуд-Ялвач! Прикажи, чтобы эти девицы спели мне приятные песни и меня развеселили!

– Я знаю, какие песни ты, государь, любишь, и сейчас объясню это певицам… – Махмуд-Ялвач прошел степенно и важно к толпе бухарских женщин и пошептался с ними. – Итак, – сказал он им, – спойте такую песню, чтобы все вы завыли, как потерявшие детенышей волчицы, и пусть старики тоже подвывают… Иначе ваш новый повелитель так разгневается, что вы лишитесь ваших волос вместе с головами…

Женщины стали всхлипывать, а Махмуд-Ялвач с достоинством вернулся на свое место около монгольского владыки.

Перед хором девушек выступил мальчик в голубой чалме и в длинном полосатом халате. Он повернулся к женщинам и сказал: «Не бойтесь! Я спою!» Он запел чистым нежным голосом. Песня его была грустна и одиноко понеслась по затихшей площади при потрескивании костров, фырканье коней и глухом рокоте бубнов.

Край радости и песен, прекрасный Гюлистан,[115]

Пустынею ты стал, твои сады в огне!

Завернутый в меха здесь царствует монгол…

Ты гибнешь, весь в крови, израненный Хорезм!

Хор девушек жалобно простонал припев:

Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:

На-а! На-а! На-а!

А за девушками все бухарские старики на площади подхватили отчаянным воплем:

О Хорезм! О Хорезм!

Мальчик продолжал:

С гор снеговых поток вливался в Зерафшан.

От крови и от слез теперь он горьким стал…

Клубился черный дым, померкли небеса.

И братья и отцы – все полегли в боях!

Снова хор девушек повторил припев:

Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:

На-а! На-а! На-а!

И опять все бухарские старики отчаянным воплем подхватили:

О Хорезм! О Хорезм!

Только один хорезмиец, Махмуд-Ялвач, сидел молча и косился на стариков, холодный и настороженный.

– Что поет этот мальчик? – спросил его, еще всхлипывая, Чингисхан. – И почему так воют эти старики?

– Они поют так, как ты любишь, – объяснил Махмуд-Ялвач. – В этой песне оплакивается гибель их родины. А все старики стонут: «О Хорезм!» – и плачут, что их былая слава пропала…

Темное лицо Чингисхана собралось в сеть морщинок, рот растянулся в подобие улыбки. Он вдруг захохотал, точно лаял большой старый волкодав, и захлопал большими ладонями по грузному животу.

– Вот это для меня веселая песня! Хорошо воет мальчишка, точно плачет! Пусть плачет вся вселенная, когда великий Чингисхан смеется!.. Когда я сгибаю непокорную голову под мое колено, я люблю смотреть, как мой враг стонет и молит о пощаде, а слезы отчаяния текут по его исхудалым щекам…[116]Мне нравится такая жалобная песня! Хочу часто ее слушать… Откуда этот мальчишка?