Ли Гохуа вернулся в Тайбэй и сразу начал действовать.

Перед тем как подъехало такси учителя, Сыци и Итин обсуждали, чем первым делом займутся в университете. Итин заявила, что планирует учить французский. У Сыци тут же заблестели глаза. Точно, будем помогать какому-нибудь французу с китайским, а взамен пусть он учит нас французскому. Итин поддакнула: «Наговорим ему с три короба, научим четко и ясно произносить “я лублу вас”, “збазиба” и “прывет”». Они засмеялись. Сыци добавила: «Ага, все, кто учит иностранный язык, первым делом узнают, как сказать “я люблю тебя”. Но кто знает, сколько придется сил угробить в общении с другим человеком, чтобы дойти до этих слов». Итин рассмеялась. «Если поедем за границу и потеряем паспорта, то так и будем бродить по улицам и бормотать “я тебя люблю, я тебя люблю”». Сыци кивнула: «Вот такая всеобщая любовь». Они покатились со смеху. Итин продолжила: «Обычно на улицах просят денег, а мы будем просить любви». Сыци встала на цыпочки, раскинула руки, послала Итин воздушный поцелуй. «Я люблю тебя». Итин так засмеялась, что свалилась со стула. Сыци уселась на место. «Ох, в этом мире у людей либо нехватка чувств, либо переизбыток». Итин преклонила одно колено, подняла голову и сказала Сыци: «Я тоже тебя люблю». Снизу раздался автомобильный гудок.

Сыци медленно поднялась. Ее взгляд блуждал по комнате. Она заставила подругу подняться и объявила: «Завтра я обязательно вернусь домой. Это очень забавная тема для разговора!» Итин покивала. Когда такси отъезжало, она не стала, как обычно, смотреть в щелочку между занавесок, а тихонько улыбнулась, сидя в их квартире. Я люблю тебя.

Ли Гохуа сложил Сыци пополам и из гостиной понес в спальню. Она, прижатая к его груди, пробормотала: «Нет, не сегодня. У меня эти дни. Простите». В странной улыбке учителя читалось не просто разочарование, а, скорее, нечто близкое к гневу, все морщинки подрагивали. Он уложил ее на кровать, и Сыци раскрылась, как засушенный цветок, если его полить водой, но плотно прижала юбку к телу. Сегодня правда нельзя. У меня месячные. А потом задорно спросила: «Разве вы не говорили, что боитесь крови?» На его лице появилось выражение, которое раньше ей не доводилось видеть, словно бы в голливудском фильме со спецэффектами злодей вот-вот превратится в чудовище. Мускулы на теле напряглись, вздулись синие вены. Красные прожилки в глазу подплывали к зрачку, как сперматозоиды к яйцеклетке. Он напоминал мешок с грецкими орехами, которые готовы треснуть. Потом он моментально расслабился и снова стал ласковым и добрым учителем, тем самым, что обучал ее «Шицзину»[81], который разорвал на ней белье, но при этом «дарил драгоценности в обмен на папайю»[82]. Она засомневалась, вдруг у нее галлюцинации. Ладно. Она не знала, какой смысл он вкладывал в это «ладно». Он наклонился, поцеловал ее, потом потрепал по голове и накрыл одеялом так, что ее тело было спрятано между одеялом и простыней. Одной рукой учитель схватился за дверной косяк, а второй выключил свет. Спокойной ночи. Перед тем как свет погас, Сыци успела увидеть на его лице выражение как у ребенка, наполовину сердитое, наполовину равнодушное, которое появлялось у него лишь тогда, когда он разбивал одну из антикварных вещиц. «Спокойной ночи» прозвучало как «прощай».

Когда дверь закрылась, Сыци продолжила смотреть на зазор между дверью и полом, куда из гостиной просачивалась узкая полоска света. Линия света за дверью прерывалась каким-то черным пятном, превращаясь в два золотистых отрезка. Очевидно, учитель продолжал стоять за дверью. Я лежу в спальне, вытянув руки по швам, меня словно бы щупает невидимая рука, и в меня что-то тыкается. Я – «райский сад», как тайваньцы называют парк аттракционов, и здесь можно прокатиться на американских горках. Посетители ликуют, но сам вагончик не понимает, что хорошего в этом взлете, и уж тем более не понимает всеобщего ликования. Я не могу спать в этой кровати. Жаль, что у кожи и слизистой нет воспоминаний. Память мозга можно похоронить, память тела – никуда не денешь. Тонкий луч света под дверью все еще разделен напополам? _ _ Что пропущено? Когда в школе нужно было проверить работу соседа, то Сыци ставила галочку рядом с таким пропуском, но когда Итин вернула ее работу, то у нее напротив пропуска тоже стояла галочка. Одинаковые отметки, но они могут привести к разным жизням!

Когда учитель трогал меня, то по ошибке приписал «уголок нежности» Чжао Фэйянь. Я словно бы терпела его руки так долго в ожидании этой ошибки. Он споткнулся о ступеньку между желанием и работой, чуть не упал на пороге между гостиной и спальней. Я поняла: когда меня щупают, я все еще четко могу протестовать, дескать, речь шла о младшей сестре Чжао Фэйянь по имени Чжао Хэдэ. А еще поняла, что меня поддерживают остатки достоинства. Во время уроков у учителя нет пола, а у человека, который на меня нападал, но при этом неверно сослался на классический сюжет, одежда вроде как на месте, но вроде как ее и нет: он был в черной рубашке, в которой приходил на занятия, но без штанов. Непонятно, то ли он забыл раздеться, то ли забыл натянуть штаны. Этот учитель принадлежит только мне, и он провалился в трещину времени. Один раз я спросила его, зачем в самый первый раз нужно было так себя вести. Учитель ответил: «В первый раз я слишком грубо выразил мою любовь». Его ответ меня устроил. Он, как никто другой, умел использовать слова. Но ни одно его слово не было более ошибочным, чем этот ответ. Жизнеспособность литературы состоит в том, чтобы выкапывать юмор в самом жестоком и бесчеловечном сюжете, и она не демонстрирует его всем и каждому, а тихонько радуется. Литература означает, что вы можете прочитать одно и то же любовное стихотворение пятидесятилетней жене или пятнадцатилетней любовнице. Первым стихотворением, которое я выучила, была «Короткая песня», сочиненная Цао Цао[83]. Учитель часто мурлыкал ее, а я мысленно переводила: «Луна светла, а звезды редки. Сороки летят на юг. Но, трижды обогнув дерево, на какую ветку они могут присесть?» Я впервые обнаружила, что глаза похожи на птичек, они выглядывали из-за надключичной ямки учителя, и я пересчитывала, сколько лампочек на хрустальной люстре, ярус за ярусом. Люстра была круглая, и я словно бы огибала Землю, это ничем не отличается от бесконечно длинного листа писчей бумаги, который никак не кончается, все равно что посиделки за круглым столом, когда учитель сидит от меня и слева и справа. Глаза кружились вокруг хрустальной люстры, я все считала и считала, непонятно, откуда начала и где мне остановиться.

Внезапно я подумала про Сяо Куя. Если бы я не была с учителем, то, возможно, встречалась бы с ним. Вежливый мальчик с хорошими манерами из моего круга, но если заупрямится, то никто его не переубедит. Короче говоря, типичный парень. Помню, как-то раз в детстве я увидела у него дома конфеты, которые ему подарили. Коробка провалялась целый год неоткрытая, пусть и не особо-то красивая коробка. Он заметил мой взгляд и тут же начал сумбурно оправдываться. Только тогда я поняла, почему Сяо Куй всегда так плохо относился к Итин. Получая от него открытки из США, я их могла только рассеянно прочитывать, но никогда не отвечала. Непонятно, полон ли он отчаяния или оптимизма, когда снова и снова кидает камни в бездонное ущелье. Или же он там, в Америке, параллельно окучивает других девочек? При этой мысли стало так легко, но сердце разбилось вдребезги. Сяо Куй… Нет в нем минусов, на самом деле он даже слишком хороший. Концентрация английского на открытках становилась все выше и выше, словно он все щедрее подсыпал специй, чтобы блюдо выглядело более экзотичным. Наверное, я бы в него влюбилась, вот только не успела. На самом деле это не мой типаж, просто с ностальгией думаю о родном городе, которого никогда не видела. Оказывается, чувство неверности учителю очень болезненное. Если я сопротивлялась собственным мыслям, картинка в мозгу становилась все отчетливее. Высокий, крепкий парень, незнакомый, но в его лице периодически проскальзывают какие-то черты Сяо Куя из моего детства. Глаза, смотрящие на ноты, такие же, как сами ноты, черные с белым, черные, как море черного атласа, из которого пошиты смокинги музыкантов симфонического оркестра. Я падаю с кровати и тону.