Если бы пишущие изо всех сил старались замолчать, а те, кто никогда не писал, обрели слово.

Лопнет сонный барабан – выйдет Божик по дурман! Буду резать, буду бить! Все равно.

Электрические пчелы никогда не опыляют дверные колокольчики. В очереди на искусственное оплодотворение за зонтиком и швейной машинкой.

Я вижу в твоем теле твою молодость, но она ничья. Я иногда вижу в тебе твою старость, но твоя ли она. (А ты только такой, как я вижу, плюс немного воздушных скандалов и уличных мечт.)

Оправдание книги – в ее финальности.

Солнце смотрит в глазок, кто пришел к нему сегодня, прежде чем выйти к людям неохотно, как богиня Аматэрасу тогда из пещеры. «Все время какие-то новые», ворчит.

«И эта мошкара спутников, – поддержали планеты из его системы. – Загадили все своим космическим мусором».

А мальчик внизу думал, что звездам не так одиноко с самолетами.

Холодным московским июнем тропические дожди и закат, как прищур тигриного камня, закрывается какой-то исподне африканской черноты веком. Облака гламурно ярко-розовые, как ладошка негра. Импрессионизм, HARP, Yegelle Tezeta.

Любовь всегда – вдогонку. Осенний марафон в невозможное за ненастоящей, за настоящей – подтягивание на турнике своих возможностей. Или сразу из Содома в Аид, ладошки потеют соляно нестыдно.

Города похорошеют, если оборудовать их кабинками для эвтаназии. Природа должна ввести визовую систему для людей. Даже когда животные решат заговорить, люди не поймут и отмахнутся. Замахнутся, не поднимут руки молчания вместе с деревьями. Таджик Платонов пусть сметет космический снег.

Перестаешь быть ребенком не тогда, когда умирают родители и оказываешься самым взрослым человеком на земле. А до этого еще, когда понимаешь, что нет никого, потому что любви нет. Нет этого заслона от мира.

Все слова кажутся банальными. Но да, банальность – свойство слов. Обрезков смысла, завернутых людьми в звук. Если уж народные массы решили им быть словами… И, как на шоу «Голос», вытащили куски тишины стать…

Претворить себя в текст – запихнуть в формальдегидную банку, бросить в море. От одиночества – сбежать в сон, где ты не один, но кто-то ходит, тени касаются лица руками из мха в паутиновых перчатках.

Чем меньше семья, тем больше в ней тараканьих скелетов. И те растут, когда она становится еще меньше.

«Восстанавливать тишину – привилегия окружающих нас вещей» («Моллой», Беккет). К ночи замедляется ход вещей, отстают их минутные стрелки. Дым на перине влажного тумана стелется, как плевок улитки. Руки Бога замедленеваются, Млечный путь из сита звезд, шлейф их за хвостом ящерицы. Человек научится отказу от времени – только на срок ночи. Космический кофе. Обманет, научит забыть.

Сколько ни настраивай себя, как пианино, голос Его – все равно вздрогнешь, как от окрика из-за угла. «Вдохновение» – голос Слова. Великая Пустота – когда отгремит тишина.

Книги как люди – к старости становятся наивны и сентиментальны. Перечитывать их, чтобы понять, насколько испортился. Люди не как книги.

Рука Фатимы – синяя в белых точках – как небо: гадать по звездам, как по руке (падающие зацепятся за линии судьбы, как птицы нотируют ЛЭП).

Сердиты ли птицы дождю?

Небо раскрывается – вопль ангелов растет.

Увядание – посмертное цветение.

Духи «Ребячий летний пот» даже не нуждаются в кавычках.

Близкие люди – хоть мне и не нравится слово (отвратительнее только – «половинка») – действительно такие. Сиамские, под кожей, не выковырять. Когда все правильно – дополняют. Когда неправильно – заваливаются на тебя, давят, отдавливают крылья. Но это и это, видимо, правильно, ибо – они умаляют тебя. Требуя внимания, как самый капризный питомец (еще одно сюсюкающее слово).

Ветка качает ветер.

Сжег язык, облизывая твое мороженое. А ты пеплом посыпала вместо корицы свой кофе.

Сначала тексты перерастают тебя, потом – ты их.

Дома-книги когда-нибудь дочитают и закроют, дома-свитки – свернут. Протяни тогда руку и прочти на ощупь звезды (шрифт Брайля «списали» с «ночного шрифта» артиллерийского капитана Шарля Барбье, который использовался военными для чтения сообщений в темноте).

Вечная память? Люди коротки, а память еще короче. Быстрее кончится время, чем сосчитаешь песок в кармане и вспомнишь.

Рыбкой вспорхнула над поверхностью мысль и ушла навсегда обратно в глубину. Там ей уютнее.

Люди-устрицы, их надо выковыривать. Пока они не позволят войти в себя, как в устричную часть женщины.

Если правильно сощурить один глаз, в автобусный люк можно увидеть руку маленького Бога, играющего в машинки.

Только этим летом самолеты стали совсем гирляндными: зеленый огонь горит постоянно, красный и белый перемигиваются на крыле и брюхе. Почти светофор – пешеходам неба.

АнтоНине.

Кузнечик – камертон для тишины, паук акробатит линию небу.

Человек в 68 лет говорит: «Ненавижу, когда меня называют Галиной!», и передергивается.

Холодный жир на посуде в раковине – последний ужин мертвых с прозекторского стола.

Когда жизнь снимает макияж, под ним череп «За любовь Господа» (с). Пустыня, просыпаясь, ничего не видит в зеркале.

И был день, и была ночь. И снова это утро. Уже девятого дня.

Все форточки открыты, но стекла все равно запотевшие – такое бывает в утренних электричках. Но можно ли назвать верхнюю, открывающуюся часть окна форточкой? Стоит ли думать, что вагоны потеют со сна? Или просто надышали в коллективном похмелье, выдыхая на раз и два? Будто вылезли из-под прелых старых одеял, доставшихся от каких-то родственников, похороны которых помнили лучше, чем их. Комками сбившийся в них запах не вывести ни проветриванием, ни чем – а на костер, сколько вонищи будет? Сгорят все сны уже неизвестных нам людей, дымом густо белым, с беломорной желтинкой, как слюна дремотного соседа, как задумавшаяся бегунья сопля старика, подрагивающим пальцем скребущего во сне остановившийся будильник завода через покарябанное стекло, оплывающего с воздуха конденсатом пейзажа. Нет, чистого, процежено ночью, свежее рекламное дыханье на гнущихся осинках плешивой (самую чуть!) зубной щетки, а взвесь вон вся на камнях у рельсов и нафабренной траве. Нас утро тоже встречает прохладой, вас, что ли, только ждали, разрешите пройти, а мы тоже идем, как верная солдатская невеста, а зябкость не может быть грязной, она как слеза совести, руки протри, пряжку надраить, одеколоном с отдушкой точно на весь день, что ты нюхаешь пальцы, как у той невесты из ее того самого места. Говорят, в этом году много грибов, так и прут, так и прут! А яблок почти нет, так всегда бывает. То грибной год, то яблочный, через год. А то ореховый. Да, бывает и ореховый. Когда всем белкам сладко (хохочут).