Короче, утро было ясным, не хотелось вставать – вот точно, как вчера пели! И похмелье было очень правильным, да, точно он вчера эту одну бутылку на целый день, в самый раз. Хотелось немного в туалет, немного послушать вчерашние песни и, почему-то, черешни. Потому что за окном вроде дикая вишня? Есть даже не хотелось. Надо в Питер, надо, это такой город, куда надо ездить, чтобы дышать.

Долго этот вчера грузил, с которым там у клуба стусовались. Штаны чуть ли не тренировочные и майка без рукавов – кто только не ходит теперь, совсем разная публика. Немного стремный. Чувак встал уже? Который час? Мобильник сел. Фродо сел сам и потянулся. Из окна из-под густых кустов тянуло в квартиру грибами. Глухой двор, он выглянул, с разбитыми такими убогими, но огороженными цветничками, чьими-то деревенскими отрыжками-воспоминаниями, деревьями-перестарками (до первого серьезного шторма) и с навеки пойманным эхом. Первый этаж.

Грибной запах напомнил о другом, исподнем, нутряном запахе… Как он, единственный раз за вечер проявив инициативу, остановил за плечо его в коридоре и, вдруг пригнувшись-клюнув, облизал пот за ухом того мужика, специально замедлив языком, чтобы тот, если захочет, успел оттолкнуть. Но он только вздрогнул и как-то очень громко замолчал. Потом все и было, да, как он, Фродо, любил и даже не думал, что и вчера получится. Но получилось, у него всегда все получается, везет на фишке! Сейчас надо выпить чаю, есть все еще не хочется, и валить – быстрые проводы, долгие дороги, как говорится.

Он встал, натянул майку (даже не пахнет, а вчера так рубились хороводом у сцены, настоящий пого, здорово!) и вышел на кухню, проверив заодно, где рюкзак. Рюкзак был на месте. Мужик тоже. Сидел за столом, как и вчера, когда, после, он пошел спать, будто и не сходил. Дима, кажется? Фродо точно не помнил, это и не важно. Он даже не собирается стрелять денег, просто выпьет чай и пойдет. Хотя чуть неудобно, конечно, поцелуй на прощание и все такое, надо б… Но таким, в спортивных штанах, наутро может быть стыдно. Вот и бест!

Уже из туалета, совсем войдя в тесную кухоньку, он вдруг столкнулся с мужиком, который резко встал и, – «что вдруг забыл, Дим?», – пошел, ломанулся мимо него по узкому коридору, в комнату. Они еще столкнулись, как, Фродо хмыкнул, в автобусе в час пик, мужик смотрел куда-то в сторону, но так, что будто смотрит ему, Фродо, в глаза, до самого нутра глаз. Протянул, как вчера сам Фродо, руку, еще идя, приближаясь и приблизившись, взял ею, поручнем, его за плечо. Ну вот псих, точно, щас будет брататься, пьяно тыкаясь лбами, братуха, мы с тобой, братуха, пил до утра потом что ли? С каким-то хрипом-всхлипом тот выкинул из-под-за себя большой кухонный нож, огромный резак, такая тупь такие на кухне держать, воблу он что ли им чистит…

В животе, далеко и одновременно так внутри, что-то хлипко скрипнуло. Где-то глубже горла, в желудке начала жечь, расти пустота. Похожа на тошноту, только тошноту ты из себя выкидываешь, а эта, наоборот, всасывается в тебя, растет. От этого Саше сразу стало очень страшно.

Попрощайся с этим днем – вы никогда больше не увидитесь.

Повязанная в мае у Стены Плача алая нить все еще на запястье. Подозреваю тайные хасидские нанотехнологии.

Дети все старше нас.

Зима наступает, как немцы на Ленинград.

Старость – анонимные сюрпризы тела.

Извиваться, пришпиленным бабочкой к простыням иголкой удовольствия.

Быть готовым каждый миг все потерять. Потому что каждый миг все теряешь.

Мысль мужская выпуклая, а женская, как говорили у нас в детстве, впуклая. Эрекция гордыни, беременность коварством.

Цветок розы опять переборщил с румянами. Цветки дыхания из навоза людей. Лица людей и пейзажа.

Обиды живут дольше людей.

Добычин, Харитонов. Непроявленные – сознательно, конечно – авторы. Патиновые.

Хотел на дачу, а в эти выходные уже ноябрь.

Крысы шуршат подвенечными платьями.

Тянет, как в сон, умереть.

Вода соединяет со смертью. Утробная вода, входившая в меня, сперма, выходящая из меня. Последняя вода.

Сидело рядом три школьника со мной. Один в телефоне, даже два. Один смотрел в окно. Они были из одного класса, но у всех был разный возраст.

Смерть – источник игры. Кто резвился бы в раю, что бы мы делали в вечной жизни? Из-за нее мы придумываем смыслы, ей же и говорим эту ложь.

Ракета взлетает взглядом, женским жестом, ласки и прощания.

Корни и крик, ветка и ветер.

На всех высотных на нескольких их уровнях красные огоньки – Токио подмигивает тебе вечером.

Детство – смерть, поставленная на паузу.

Чем старше становишься, тем меньше общения нужно – пока не отпадет мир, не воспарит полнота.

Просто женщины лучше пахнут.

У каждого графомана есть свой поклонник. Как акула и паразит, симбиоз.

До сих пор, куря на балконе, пересчитываю этажи в доме напротив. За 37 пока ни разу ничего еще не изменилось.

На улицах Третьего Рима, в последние дни:

1) Бабушка, ведя внука в школу, ему. «Прибыль получают за продажу товаров и оказание услуг… Ты понял? Повтори!»

2) Две девочки, лет 11–12, прилично одетые, выходя из торгового центра. «Твою мать! Скоро же 2016-й»…

В Японии всегда солнце, будто сияющий после умывания мамой ребенок из советской сказки.

Враги человека – близкие его. И дальние. И средние. И он сам, конечно.

Горизонт смазан поземкой.

К концу любви люди начинают привыкать отвыкать друг от друга. Меньше мейлов, звонков (в них – поцелуев (в них – искренности)), разговоров (и в них – меньше). И все больше – в скобках. В себе. А в себе – рад(и) новой любви, старой? Чего? А ты что?

Но и боль всегда новая, да, как и любовь, которая, как тот каждые несколько секунд умирающий и рождающийся мир индусов, как обновляющийся организм (да, вам не быть прежними).

«Воспоминание осуществляет ретерриторизацию детства. Но блокирование детства функционирует совсем иначе: оно – единственная подлинная жизнь ребенка» («Кафка» Делеза и Гваттари). Да, детство, осознаваемое только в его утрате, в полном прощании – его обретение.

Лучшая милостыня – поднять уроненную душу.

Your Majesty King Size.

Кто же вы, мои бедные буквы?