Я впервые попал в служебные помещения театра. Сурок поднял меня на смех: они с Артамоном, бывая в столице, считали долгом поволочиться за хорошенькими актерками и залезали для этого в самые непотребные места, какие только возможны в театре, после чего долго отчищали мундиры свои от пыли и грязи.

– Побойся Бога, Алешка, какие еще актерки в Риге? – спросил я. – Тут и самый разврат упорядочен, про всякую известно, в чьих любовницах она состоит или же за кем замужем.

– О Господи, куда ж тебя занесло… – пробормотал Сурок.

Мы оказались в зале, где, судя по всему, мастерили декорации – там стояли огромные рамы с натянутыми холстами, к стенам прислонены были плоские фанерные фигуры, и водилась также мебель диковинного вида. Налетев на кресло и хорошенько его ощупав, мы поняли, что столкнулись с троном, ибо спинку его венчала корона невероятного размера.

Окна этого помещения были закрыты ставнями. Мы раздвинули одни ставни и полюбовались холстами с пейзажами Китайского царства, с превеликим множеством пагод. Потом Сурок спохватился и начал меня торопить.

Насколько я знал внутреннее устройство театра, постояльцы сторожа Фрица прятались наверху. Если дирекция явится проверить, как блюдется порядок, она заглянет в помещения клоба и театральную залу, но вряд ли будет инспектировать актерские уборные. Мы нашли лестницу и полезли наверх.

Действительно, оказавшись в коридоре, мы услышали голоса. И тут Сурок мой додумался до того, что мне не следует показываться на глаза беженцам.

– Тебя ведь ищет полиция, – сказал он. – Мало ли что? Не хотелось бы, чтобы твой частный пристав имел возможность, допрашивая этих господ, опознать твою внешность и догадаться, что ты бродишь по городу, переодетый здешним мещанином.

– И так нетрудно сообразить, что я постараюсь избавиться от мундира.

– Береженого Бог бережет. Я сам сторгую тебе кафтан со штанами. А ты побудь-ка тут, на лестнице, да заберись повыше.

– Как же ты купишь мне одежду, не зная по-немецки и по-латышски? – спросил я.

– А как мы в Роченсальме разговариваем с чухонцами? Если я покажу на штаны продавца и достану деньги, переводчик нам уже не потребуется. Да заодно и дурацких вопросов мне не сделают!

Возразить было нечего. И впрямь, небритого русского матроса, что хорошо изъясняется по-немецки, всякий запомнит. К тому же мы с племянником моим похожего сложения, разве что я на полтора вершка повыше. Он, зная это, мог купить мне сносную одежду, в которой бы я безнаказанно и неприметно слонялся по Риге.

Пока Сурок стучался в уборные и, кое-как комбинируя известные ему два десятка немецких слов, вызывал наружу постояльцев, я и впрямь забрался повыше. Лестница, которую мы отыскали, была отнюдь не парадной, а узкой и крутой, для театральных служителей. Неудивительно, что она заканчивалась на чердаке.

Странно, что я не присел на ступеньках, чтобы спокойно ждать Суркова, а не поленился и забрался на чердак. В моем положении было не до мальчишеского любопытства и я не мог бы объяснить, воспоминания детства проснулись в душе или же я попросту задумался и не заметил, что лестница кончилась и передо мной дверь. А когда лестница уткнулась в дверь так, что на верхней ступеньке не устоять, если эту дверь не отворить, то что же мне оставалось?

Я и вошел.

Чердак театральный, как я и ожидал, представлял собой захламленное, плохо освещенное невысокое помещение под самой крышей со стропилами, почти такое, как каморка в амбаре Голубя, с крошечными окошками, которые с улицы почти не видны. Построен театр был тридцать лет назад – вообразите же, сколько на чердаке скопилось всякой дряни.

Всякий разумный человек, увидев это пыльное царство, шагнул бы назад, затворил дверь и порадовался тому, что не измазался по уши. Пыль там просто в воздухе висела. Я же вступил на чердак с глупейшим намерением – выглянуть в окошко. Мне было любопытно, что оттуда видно.

Стараясь не слишком вымазаться и все же подняв облачка пыли, я прошел вперед и увидел нечто странное.

В закутке, выгороженном таким образом, чтобы его нелегко было разглядеть от двери и в то же время, чтобы на него падал свет из окна, стояли две большие клетки с белыми голубями.

Надо сказать правду – я из тех, кого Николай Иванович Шешуков пренебрежительно звал «простая душа», чтобы не произносить краткое и энергическое «дурак». Первое мое соображение было самым что ни на есть сентиментальным: кто-то из жителей предместья спас таким образом население своей голубятни.

В Риге не очень увлекались такой русской забавой, как разведение голубей. Эту птицу считали скорее созданной для обеденного стола, чем для приятного досуга. В летнее время, в хорошую погоду, идя рано утром в порт, я видел порой вдали кружащиеся над Петербуржским предместьем стайки.

Если вспомнить про случившийся накануне пожар, то первое, что придет в голову, – некий страстный голубевод успел собрать своих питомцев и доставить их загодя в безопасное место. А почему был избран клоб «Мюссе», я рассуждать уже не стал. Сейчас в Риге все перепуталось и смешалось, и если бы я обнаружил на театральном чердаке козу с козлятами, то не слишком бы удивился. Даже ежели бы мне навстречу вышел цыганский медведь с кольцом в ноздре – и то сыскал бы этому диву оправдание. Война удивительно учит искать оправдание самым нелепым вещам.

К окошку я не добрался – снизу донеслось:

– Морозка, эй! Живо сюда!

Я выскочил на лестницу и увидел Сурка с узлом в руке.

– Деру! – крикнул он и понесся вниз по лестнице.

Я зазевался и прямо перед моим носом из дверей четвертого этажа выскочил человек, желавший преследовать моего родственника. Он был вооружен изрядной дубинкой.

Очевидно, ярость ослепила его, или же он увидел во мне сообщника удирающего Сурка. Он замахнулся на меня своим оружием, но я успел уклониться, и дубинка со всего маху ударила по стене.

Такой удар опасен тем, что бьющий предмет может отскочить и крепко приложить владельца своего. Так оно и вышло. Дубинка к тому же, вырвавшись из неумелой руки, поскакала вниз по лестнице, а я, отпихнув забияку, – следом.

Нас сопровождала немецкая брань, хотя произношение было подозрительным – видно, этот человек заучил бранные слова так, как иной боцман старательно заучивает по бумажке большой морской загиб, чтобы со знанием дела командовать матросами при спуске баркаса.

Сурок ждал меня внизу, смеясь. И мы выбежали на двор, совершенно не опасаясь погони. В дом мы ухитрились проскочить незаметно.

– Ну-ка, что за добычу принесли вы? – спросил Артамон, забирая у Сурка узел и развязывая его.

– До чего же бестолковые эти господа! – весело рассказывал ему Сурок. – Я им и так, и этак, и деньги показал, и за штаны их подергал – ничего! Одно твердят: нихт, нихт! Ну ладно, думаю, была бы честь предложена… И, идя прочь, этак незаметненько прихватил с собой узел. Они даже не сразу сообразили за мной побежать.