Когда толпа прорвалась наконец сквозь густую поросль, окружавшую безжизненное сердце трясины, они увидели Печаль, которая дико била в воздухе передними ногами, ибо ее задние вместе с крупом были уже поглощены черной жижей. С каждым отчаянным рывком лошадь погружалась все глубже и глубже. В ужасе кобыла кусала зубами ускользающий воздух, но зубы в бессилии лязгали друг о друга, и маска кровавой пены все больше и больше скрывала морду несчастного животного. Глаза вертелись в орбитах, словно пытались выскочить из них, в то время как из ноздрей вырывались струйки пара. Огненно–красная феска при этом все так же безукоризненно сидела на лошадиной голове.

Попытались накинуть канаты с петлей на конце, но не могли попасть в цель и только зря шлепали ими о черную гладь трясины. Возбужденная толпа в сорок рук бросала лассо, пытаясь заарканить тонущую лошадь, а та, обезумев от ужаса, безостановочно молотила передними ногами в воздухе. Случившиеся в толпе прирожденные игроки сразу начали делать ставки на исход спасательной операции. Бутылки с выпивкой переходили из рук в руки.

Наконец кому–то удалось набросить веревку несчастной кляче на шею, и бригада из семи или восьми мужчин стала тянуть за конец, в то время как те, кто сделал ставки на неблагополучный исход, дружно кричали: «Тони! Тони! Тони!» Печаль все–таки утонула. Какой ужас явился ее глазам под смолянистой гладью бочага? Что таилось в глубинах его? Какие адские муки уготовил нам Ад?

Темная гладь трясины сомкнулась над старой клячей, захлопнувшись подобно потайной дверце, пьяные смешки и улюлюканья стихли, наступило глубокое и печальное похмелье, будто трясина каким–то чародейством отняла у людей способность смеяться. В воцарившемся неловком молчании все, собравшись кружком, глазели на зловещую зыбучую грязь, ходили туда–сюда, не в силах оторвать глаз от ужасного ничто. Никто и слова не молвил. Да и сама суровая трясина даже рыгнуть не соизволила, чтобы таким образом отблагодарить собравшихся за вкусный ужин.

Внезапно, одним могучим рывком, лошадь расколола черное зеркало трясины, и на поверхности на какой–то миг появилась ее массивная голова, со всех сторон облепленная грязью. Но теплое варево смерти хлынуло в разинутую пасть, и Печаль снова скрылась в пучине — на этот раз окончательно.

По–прежнему в молчании, мужчины побрели на свет фар, но тут двое или трое из них внезапно остановились, наткнувшись на странное, похожее на искусственный грот сооружение из досок и ржавого кровельного железа, стянутых проволокой, леской и лозой, — что–то вроде одноместного схорона, больше смахивающего на логОво животного или на тайник, в котором воры прячут краденое.

По стенам были развешены окровавленные бинты; на петлях из лески закреплены инструменты: молоток, здоровенные ножницы, пила–ножовка, пара отверток, несколько ножей, гвозди и шприцы.

На лесках к потолку было также подвешено шесть или семь птичьих крылышек.

Один из мужчин случайно сшиб с полки в углу на землю обувную коробку; она открылась, и из нее выкатилось на землю пятнадцать или около того птичьих черепов, маслянисто поблескивающих в лучах фонариков.

— Господи! Да здесь, поди, бродяги живут, — сказал один.

— Чертовы скоты, — сказал другой.

И, чувствуя себя так, словно с их плеч сняли какое–то тяжкое бремя, они принялись за дело, охваченные единодушной тягой к разрушению. Они расшвыривали содержимое коробок, совали в карманы инструменты и разбивали бутылки.

Они разожгли костры.

Тем временем собственник убежища прихрамывал вдоль по Мэйн с опущенной головой, приложив платок к носу, покрытый с макушки до пят красной пылью.

А остов старой кобылы погружался все глубже и глубже, задевая по пути копытами другие, столь же медленно опускающиеся трупы, сохраненные грязью от разложения и подвешенные уже долгие годы — а некоторые даже и века — в этом преддверии преисподней.

За неделю перед палом Уиггем Большие Кулаки потерял обе руки, играя в «ляпкитяпки» с вагонетками. Его друзья сразу же сбежали с места происшествия, предоставив своему вожаку возможность безо всякой посторонней помощи пробежать двести ярдов вдоль по Мэйн, прежде чем упасть без чувств перед универсальным магазином отца. Будь кисти его немного тоньше, эти два обескровленных шматка медленно умирающих нервов могли бы, в том виде, как они лежали на рельсах, сойти за руки играющего пианиста.

Выйдя из больницы, молодой человек стал откликаться только на свое христианское имя Фицджеральд. Он как–то разом сильно повзрослел и при этом смягчился душой.

Я лежал посреди благоухающего лавандою ада на ложе из спутанных ползучих растений, под серой вуалью липкой паутины, покрывавшей мое лицо. И тут, посреди этой скверны, явилась она и веянием своих крыл согнала все пучки волос и клочки кожи, все кости, пепел и бумагу, ногти, перья и зубы, тряпье, и кровь, и битое стекло в одну большую кучу, которая полыхнула у нее под ногами с треском, и тут же чудесный огонь пожрал весь этот мусор. Сквозь мешавшую мне смотреть паутину я все же видел, что лицо ее печально, волосы не убраны, а тяжелая грудь неровно колышется. Губы были накрашены, а глаза прикрыты тяжелыми веками. И хотя мои уши были забиты паутиной, мне все же удалось расслышать ее медленное дыхание и ленивый выговор, с которым она сообщила мне, что я должен был узнать моего врага в лицо.

В изнеможении я попытался выбраться с топей. Продираясь сквозь заросли, ступая по влажной и губчатой почве, я понимал, что оставляю эту мрачную гавань навсегда и что я уже не вернусь назад. Ибо в месте сем поселились страх и сомнение. И больше никогда не смогу я чувствовать себя в безопасности в моем священном урочище. Как я смогу быть отныне уверенным в том, что ни одна из многочисленных теней вокруг не отброшена человеческим существом? Как я смогу довериться этим тенистым кущам, с тех пор как в них вторглись чужаки?

Уже почти достигнув границы болот, я споткнулся обо что–то твердое и растянулся на земле. И тотчас же холодная сталь ужалила меня в ногу. Я встал на колени и увидел перед собой красноречивое свидетельство осквернения моего святилища — ухмыляющийся серп. Я взял его в руки; он был тяжелым. Я полоснул по воздуху — раздался свист.

Я больше не верил в то, что им ни за что до меня не добраться.

— Есть ли такое место, куда они не последуют за мной? — спросил я сам себя.

— Вжик, вжик, вжик! — отвечал мне серп в моей руке.

X111

Мотовство не свойственно Богу. Вы не дождетесь, чтобы Он расточал небесный газ на баловство и праздные затеи. Да и проповедям Он ныне не уделяет такого внимания, как встарь. Теперь уже не так, как в древности, — никаких тебе геенн огненных и пещей пламенных. В наши дни Бог работает с избранной клиентурой; ведь большинство современных людей не собираются променять милые их драгоценному «я» земные утехи и радости на какое–то там Царствие Небесное, в которое к тому же попадают только после смерти. Итак, клиентура у Бога нынче небольшая, но избранная. Народные же массы опекает дьявол.