– Или, быть может, Андерт? – я снова прикоснулся к ее губам, и те слегка приоткрылись, ожидая напора с моей стороны. – Генри думает, что нам стоит соединить наши фамилии.

Милли застонала, и я буквально почувствовал, как смущение исходит от нее волнами.

– Генри нужно перестать предлагать взрослым мужчинам жениться на нем, – пожаловалась она.

– Да… он немного маловат для подобных отношений.

Я снова поцеловал ее верхнюю губу, затем нижнюю, тем самым пытаясь успокоить, убедить, что все нормально, и с пару долгих минут мы просто молчали.

– Давид? – прошептала Милли, когда я наконец позволил ей сделать вдох.

– Да?

Я снова прильнул к ней – ничего не мог с собой поделать. На вкус она была как ледяная вода и теплые пожелания, и я одновременно тонул в них и грелся. Я совершенно забыл о своем бое и боли в ушибленных ребрах или опухшей скуле.

– Я люблю тебя, – тихо призналась Милли.

Я почувствовал ее слова на своих губах, их очертание в своей голове, и мы оба полностью замерли, позволяя им покружиться вокруг нас. Воздух внезапно ожил, расцвел, взорвался буйством красок и звуков. Мир стал волшебным, а я в нем – королем.

– Я тоже тебя люблю, – ответил я, не мешкая. Слова сорвались с моих уст с легкостью, которая свойственна абсолютной правде.

Черт побери.

Я влюбился в Амелию Андерсон. Я влюбился в слепую девушку, и весь мир приобрел четкость.

Милли отодвинулась и расплылась в широкой, ослепительной улыбке, и я тоже не смог сдержаться.

– Значит ли это, что ты будешь носить мою футболку? – спросил я.

– С гордостью, – кивнула Милли.

И там, стоя посреди тротуара в круге мягкого света, откидываемого фонарем, я поцеловал Милли с твердым намерением никогда ее не отпускать. Никогда.

Я провел ее домой, и в ту ночь мы больше не говорили о Таггерсонах или Андертах. Милли строго объяснила Генри, что он слишком юн для брака и ему придется довольствоваться футболкой. Похоже, его это немного разозлило, но я лишь пожал плечами, делая вид, что не имею отношения к этому решению. Я принес ему футболки на каждый день недели и прихватил одну для Аюми, что немного умилостивило мальчика.

Но семена были посеяны.

Я был знаком с Милли всего два месяца, но еще никогда ни в ком не чувствовал такой уверенности, как в ней. Я уже был на полпути к алтарю и лишь ждал, когда она догонит меня.

* * *

После боя с Сантосом мои дни стали только более суматошными, и я начал выдыхаться. Впервые в жизни я чувствовал себя уставшим. Странное ощущение. Единственное, чего мне хотелось, это проводить время с Милли и Генри, и я стал бывать у них чаще, чем у себя дома. Более того, их дом стал мне роднее, чем мой собственный. Настолько, что одной ночью я даже уснул на диване, пока смотрел игру с Генри, и проснулся от музыки.

Милли сидела спиной ко мне на полу гостиной и держала гитару между скрещенных ног. Очевидно, игра уже закончилась, а Генри, махнув на меня рукой, пошел спать. Придется загладить перед ним свою вину, хотя я не сильно расстроился, что пропустил матч. Я всегда предпочитал участвовать, а не наблюдать за игрой других.

Милли сыграла пару песен, наклонив голову к гитаре, которую держала чуть ли не вертикально, будто ей нравилось слушать вибрации струн. Я слушал ее без комментариев, чтобы она и дальше думала, что я сплю. Милли постоянно меня удивляла. Я знал, что она умеет играть, но не знал, что так хорошо!

– Почему ты никогда раньше мне не играла? – тихо спросил я сонным и умиротворенным голосом.

– Ты проснулся, – улыбнулась она.

– Я проснулся, ты прекрасна, и тебе нужно немедленно подойти ко мне.

Милли меня проигнорировала, поддевая пальцами струны.

– Давид, если бы ты был аккордом, то каким? – задумчиво поинтересовалась она, играя один аккорд за другим.

Я прислушался.

– О, вот это хороший, грустный, – сказала Милли, тихо бренча.

– Ты считаешь меня грустным?

– Не-е-ет, точно нет. Это не твой аккорд. Тебе минорные не подходят.

– Ни в коем случае. Я целиком и полностью мажорный. Мажорный аккорд и мажорный красавчик.

Милли рассмеялась, а я вздохнул. Я не знал, который был час, но от золотистого сияния лампы и бренчания струн у меня смыкались глаза, а на сердце становилось легко.

– Это аккорд Генри, – Милли сыграла что-то диссонирующее и любопытное, и я рассмеялся во весь голос, потому что это определенно подходило ее брату. – Но тебе нужно что-то более низкое.

– Потому что я сексуальный мужчина, – протянул я.

– Ага. И поэтому нам нужно что-то с духом кантри.

– Ведь я сексуальный техасец.

– Сексуальный ютский техасец. – Она поддела пару струн, смеясь и морща нос, пока пыталась подобрать нужный аккорд. – И еще нам нужно что-то милое.

– Милое и свирепое?

– Сексуальное, милое, свирепое и в стиле кантри. М-да, это труднее, чем я думала, – сказала она, посмеиваясь.

Милли сыграла что-то низкое и звучное, перебирая струны по очереди, а затем вместе.

– Вот, ты слышал? Это Таг.

– Мне нравится, – довольно произнес я.

Она вытянула руку, поддевая мизинцем нижнюю струну, и аккорд слегка изменился, добавляя новый слой, немного иное звучание, будто он еще не до конца раскрылся.

– А это Давид.

Я сел рядом с Милли на полу и придвинул ее к себе за бедра, а затем приобнял сзади, как она гитару. Милли прислонилась к моей груди, положила голову мне под подбородок и продолжила наигрывать аккорды, названные в мою честь.

– Сыграй мне свою песню, Милли.

– В смысле мой аккорд?

– Нет, именно песню. Ты женщина. У женщин не может быть лишь один аккорд.

Милли тихо посмеялась и легонько стукнула меня по голове грифом гитары.

– Рада, что ты это понимаешь, но, говоря откровенно, мне бы хотелось, чтобы ты не так хорошо разбирался в женщинах. Это наталкивает меня на мысли о том, где ты почерпнул эти знания. И я немного ревную.

– Я вырос с тремя сестрами и очень упрямой, вздорной матерью. Так что учился я смолоду.

– Хороший ответ, здоровяк.

– Это правда, милая. Сыграй свою песню.

– Я ее еще не написала.

– Ты вставишь в нее мой аккорд?

– Почему это звучит так неприлично? – Милли улыбалась, но в ее голосе слышались немного грустные нотки.

– Потому что я сексуальный мужчина.

– Хорошо. Я вставлю два аккорда – Тага и Давида. И Генри тоже.