тощими пальцами, свинцово-серыми веками и скрытным бесцветным взглядом; пепельно-белокурая дама в кринолине, с мушками на щеках и на подбородке, с изящными руками, узким прямым носом, тонко прорезанными ноздрями, легкими высокими бровями над зеленоватой голубизной глаз и с жесткой, сладострастной усмешкой припухлых губ. Тихо стояли они в своих нишах, словно после тысячелетнего сна явились в эту залу из темных переходов, разбуженные мерцаньем свечей и суматохой. Казалось, они просто замерли, стараясь не выдать себя шелестом одежд, — что-то неслышно прошептав, их губы снова смыкались, вздрагивали пальцы; они гримасничали и снова надменно застывали, как только их касались взгляды двух пришельцев из чужого мира.

— Вам его не спасти, Флугбайль, — прошептала графиня, глядя в одну точку. — Как тогда... Помните? В его сердце торчал кинжал... Вот и сейчас вы опять скажете: здесь, к сожалению, кончается человеческое искусство.

В первый момент императорский лейб-медик оторопел, о чем это она, но только на секунду: за ней такое водилось — временами она путала прошлое с настоящим.

И в нем внезапно ожило смутившее ее разум воспоминание: много-много лет назад в градчанский замок графини внесли ее сына с кинжалом в сердце. А перед тем: крик в саду, лай собаки — все в точности как сейчас. На стенах так же висели портреты предков, и серебряный светильник стоял на столе...

Ошеломленный лейб-медик на мгновение совсем забылся. Воспоминания настолько его захватили, что, когда несчастного осторожно внесли в залу, в голове у него все перемешалось. Как тогда, он уже невольно подыскивал для графини слова утешения — и вдруг опомнился: на полу вместо сына Заградки лежал какой-то незнакомый человек, а у стола, на месте тогдашней юной дамы, стояла старуха с седыми буклями...

Тут его пронзило нечто более молниеносное, чем мысль, слишком мгновенное для ясного понимания — осталось только смутное ощущение «времени» как дьявольской комедии, фарса, которым всемогущий невидимый враг вводит в заблуждение людей.

Ему сразу стало понятно странное душевное состояние графини, воспринимавшей исторические события времен своих предков как действительные, непосредственно связанные с ее собственной повседневной жизнью.

Прежде это было недоступно его разумению, теперь же прошлое столь неодолимо овладело им самим, что у него само собой вырвалось: «Воды! Перевязочный материал!» — и он, как тогда, склонился над носилками, придерживая в нагрудном кармане ланцет, который всегда носил с собой по старой, давно уже не нужной привычке.

Только когда его чутких пальцев коснулось дыхание лежащего без сознания человека, а взгляд случайно упал на белые ляжки Божены (стараясь ничего не упустить, она с характерным для богемских крестьянок бесстыдством примостилась рядом на корточках с высоко задранной юбкой), — только тогда он снова обрел потерянное равновесие, прошлое поблекло перед почти невыносимым диссонансом: цветущая плоть — и мертвая неподвижность неизвестного, призрачные портреты — и старчески сморщенные черты графини; прошлое исчезло, рассеялось как дымка пред ликом настоящего...

Камердинер поставил канделябр на пол и осветил характерное лицо незнакомца — под влиянием обморока пепельные губы подчеркивали неестественно яркие румяна щек, сейчас оно напоминало скорее маску восковой фигуры из балагана, чем живое человеческое лицо.

   — Святой Вацлав, да ведь это Зрцадло! — воскликнула служанка и, заметив, что пажеский портрет в стенной нише глядит на нее с вожделением, стыдливо натянула на колени юбку.

   — Кто? — удивленно переспросила графиня.

   — Зрцадло, то бишь Зеркало, — перевел с чешского камердинер, - так его кличут на Градчанах. А вот вправду ли его так зовут — не могу знать. Он нанимает жилье у... — лакей смущенно запнулся, — у... ну, у Богемской Лизы.

   — У кого?

Служанки захихикали в кулачок; остальная челядь с трудом сдерживалась.

Графиня топнула ногой:

   — У кого, я спрашиваю!

   — Богемская Лиза была прежде известной гетерой, — взял слово лейб-медик. Несчастный уже подавал первые признаки жизни, скрипел зубами. — Я и не подозревал, что она еще шляется по Градчанам; должно быть, совсем дряхлая. Она, кажется, живет...

— ...в Мертвом переулке, там все скверные девки живут, — ревностно заверила Вожена.

— Ну вот и приведи эту шлюху! — приказала графиня. Служанка бросилась к дверям.

Между тем неизвестный пришел в себя. Некоторое время он пристально смотрел на пламя свечи, потом медленно поднялся. Своего окружения он явно не замечал.

— Вы думаете, он хотел нас ограбить? — спросила вполголоса графиня.

Камердинер покачал головой и многозначительно постучал себе по лбу.

— На мой взгляд, в данном случае мы имеем типичный образчик сомнамбулизма, — авторитетно заявил Пингвин. — В полнолуние таких больных, как правило, охватывает необъяснимая тяга к путешествиям. Под влиянием луны, сами того несознавая, они совершают всевозможные, я бы даже сказал, странные действия — например, карабкаются на деревья, дома, стены; зачастую они шагают по узеньким балкам на головокружительной высоте, скажем, по карнизу крыши, с той удивительной уверенностью, которая отсутствует у них в состояниибодрствования. — Эй, пан Зрцадло! — окликнул лейб-медик своего пациента. — Вы сможете самостоятельно добраться до дому? Как вы себя чувствуете?

Лунатик ничего не ответил, тем не менее вопрос услышал, хотя, очевидно, не понял. Он медленно повернул голову и взглянул на Флугбайля пустыми неподвижными глазами.

Пингвин невольно отпрянул назад, потом задумчиво потер лоб и, как будто пытаясь что-то вспомнить, пробормотал:

— Зрцадло? Нет. Это имя мне незнакомо. И все же я знаю этого человека! Но где я мог его видеть?!

Неизвестный был высокого роста, темнолицый и чрезвычайно худой; длинные, сухие, седые волосы свисали с черепа. Узкое безбородое лицо с остро вырезанным крючковатым носом, покатым лбом, запавшими висками и тонкими, плотно сжатыми губами, а в дополнение к этому грим на щеках и черное изношенное бархатное пальто — все вместе резкостью контрастов создавало впечатление какого-то безумного сна.

«Мумия древнеегипетского фараона, проникшая в жизнь под маской комедианта. — Сия витиеватая мысль посетила вконец озадаченного лейб-медика. — Не мог же я забыть такую необычную физиономию!»

— Этот субъект мертв, — проворчала графиня не то про

себя, не то обращаясь к Пингвину; нисколько не смущаясь, словно перед ней была каменная статуя, она в упор лорнировала незнакомца. — Только у трупа могут быть такие высохшие глазные яблоки. Кроме того, мне кажется, Флугбайль, он совсем не способен передвигаться! Константин, да не трусь ты, как старая баба! — крикнула она в сторону дверей, где в осторожно приоткрывшемся проеме возникли бледные испуганные лица гофрата Ширндинга и барона Эльзенвангера. — Входите же наконец! Смелее, он не кусается.

Имя Константин странно подействовало на незнакомца.