Очень разговорчивый и общительный старичок.

Для того чтобы поймать Семена Семеновича Баркасова и поговорить с ним без помех, следовало встать с петухами. В шесть утра Катя, очень смутно помня о долге, с трудом разлепила глаза, с великим трудом оторвалась от мягкой подушки и с адским трудом заставила себя подняться и выглянуть в окно. Баркасов уже, как обычно, подметал двор гостиницы. Был он в бодром настроении и даже что-то насвистывал себе под нос. Катя узнала мелодию: «Как много девушек хороших, как много ласковых имен…»

Стараясь не разбудить сладко спящего Драгоценного В.А., Катя оделась и тихонько выскользнула за дверь.

Когда она спустилась во двор, Баркасов уже закончил подметать, перешел под навес и принялся протирать и расставлять столы и стулья.

— Доброе утро, Семен Семенович, — светло поздоровалась Катя.

Он кивнул ей в ответ, секунду смотрел из-под седых бровей своих, словно узнавая, а потом хлопнул себя по бедру:

— А, это ты, милая, здравствуй. Раненько что-то поднялась. На отдыхе-то спать надо побольше, сил перед зимой набираться, а ты… Что вскочила-то ни свет ни заря? Купаться?

— Да нет, — ответила Катя, — что-то мне на ваш пляж одной идти неохота.

— И то верно. Не ходи. Лучше вот что… Ну-ка присядь-ка. — Баркасов подвинул Кате пластмассовый стул. — Гляжу я на тебя, милая, видно, одного поля мы с тобой ягодки. Такая ж ты, как и я.

— Какая, Семен Семенович? — заинтересовалась Катя.

— Да бедовая. Случаи разные, вижу, и тебя любят.

Со мной то же самое, все события разные приключаются. Ты вот что… На-ка вот тебе газетку, — он вытащил из внутреннего кармана штормовки аккуратно сложенную газетку, — таблица тут жиллотереи. На-ка, свежим-то глазом, проверь мне.

— А что же вы сами?

— А я боюсь. У меня как раз сейчас полоса, видно, темная, паршивая. Видишь, случаи все какие со мной?

Утопленницы да покойницы. И все я на них как дурак натыкаюсь. Умные-то люди пойдут — смотришь, лодку на берегу найдут почти новую, немецкую. Шторм с той стороны пригнал, да к нам и зашвырнул. А им — счастье. Или купят себе «Бинго» билет и враз на автомобиль наскочат сдуру. А у меня что ни день, все одни мертвяки, язви их в душу…

— Да и у меня то же самое, Семен Семенович, — вздохнула Катя. — Слышали, наверное, уже про вчерашнее.

— Слыхал. Но это ничего, это все равно. Проверяй.

Вострая ты, глазастая, шустрая. Случай, он таких любит. А за черной полосой всегда белая идет.

— Какой у вас номер билета? — спросила Катя, склоняясь над таблицей.

Через пять минут она вернула Баркасову газету. Он скомкал ее и плюнул с досадой.

— Обман все один. Ну, кругом обман! Пудрят людям мозги. И раньше пудрили, и щас продолжают. Ты-то с парнем-то своим из Москвы. Ну, как там, в Москве-то, также все, как здесь?

— Да почти, — ответила Катя.

— Да, гляжу я по телевизору-то, да… А так вообще, шумно, наверное, муторно там? На природу, гляжу, вот вас потянуло к нам… Места-то тут у нас и правда хоть куда. Я как сюда попал, очаровался прям местами-то этими.

— А вы давно сюда переехали? — спросила Катя.

— Давно, милая. Всю жизнь почти тут живу. И воевал тут, и ранен тут был под Инсербургом — осколком меня зацепило. И в госпитале тут лежал, а после госпиталя, уже в июне сорок пятого, как война закончилась, — Баркасов вздохнул, — получил я откомандирование в комендатуру Кенигсберга. Молодой был, холостой. Дома особо меня никто не ждал — я мать еще в тридцать девятом схоронил. Так что демобилизовываться не спешил. Почти до сорок девятого в армии оставался. При штабе военкома Кенигсберга. Ну, и, конечно, по всей этой Пруссии ездили мы, колесили с поручениями. То — то, то — се.

— Сильно все тут изменилось с тех пор?

— Неузнаваемо. — Баркасов полез в карман, достал папиросы и закурил. — Земля-то та же, а все, что на ней, — другое. Когда сейчас в Калининград приезжаю, прямо путаюсь там, улицы другие, дома. Тогда-то, после войны, сильно он был, конечно, разрушен, местами один битый кирпич. Но местами были и целые улицы. Городок, видно, прежде тихий был, неспешный, дома все сплошь из красного кирпича. Это теперь вон понастроили коробок бетонных. Ну, конечно, селить-то народ надо было где-то. После войны много туда понаехало. А немцы-то там жили до нас просторно, вальяжно. Особняков много было, домов частных. У нас штаб располагался на Пауперхаусплатц, на площади, как сейчас помню, в хорошем таком особняке, с оградой, с садом яблоневым. А жил-то знаешь кто там? Да прадед нашего Михеля, ну Линка-то!

Помню я его. Их тогда потеснили, конечно, мы сильно — старик был важный такой, вот с такими усами.

Депутат какой-то там ихний прусский. С внуками он жил и с экономкой старой. Старший-то внук — парень лет двенадцати, я и его помню, это отец был нашего Михеля. Озорной такой пацан — страсть. Ну, я сам тогда пацан еще был — двадцать мне только стукнуло… А его отец, ну, Михеля-то дед, сын старика-то, он тогда с нами воевал на Восточном фронте, в плен попал к нам, потом только вернулся. Так-то вот… А на соседней улице, на Магистерштрассе, у них родня жила — тоже Линки: доктор — парень совсем молодой, хромой он был, и жена его — это дед нашей Марты, на которой сейчас Сукновалов Григорий Петрович, тот, что фабрику консервную приватизировал, жениться собирается. Во как, а ты спрашиваешь — изменилось ли что тут. Вот и сама суди. — Баркасов вздохнул. — То-то старый Линк, точнее, при мне он молодой еще был, врач был хороший, знающий. И к нам хорошо относился, в нашем госпитале стал работать, солдат раненых лечил. Тех-то Линков, ну Михеля-то родных, в сорок седьмом выслали в Германию вместе со всеми остальными. И дом их, особняк, национализировали. А этого Линка, ну доктора-то, не тронули. Так он тут и остался. Я и его хорошо помню.

Мы с ним сколько потом по командировкам, по делам санэпиднадзора ездили. Трупов-то здесь, в этих песках, в дзотах разбитых, в окопах — дай боже еще сколько гнило. Похоронные команды работали, санитары.

Тогда строго было насчет этого-то, насчет эпидемий И сюда мы с ним тоже приезжали, в Пилькоппен. Поселок тут был махонький рыбачий. Ни крепостей, ни фортов. Правда, на косе тоже бои сильные шли. Танков тут много было горелых среди дюн, и наших, и немецких. Один «Тигр», помню, прямо во флигель церковный въехал, да так и остался, да… И церковь эту нашу тоже помню хорошо. Алтарь там красивый был, старинный, резной. Хороший алтарь. Куда-то его потом задевали. Михель-то Линк вон старается сейчас, новый сооружает, но до того старинного, конечно, далеко. Мастер там, резчик по дереву, был первоклассный.

— Вот Линк вернулся сюда, — заметила Катя, — и смотрите за сколько дел сразу взялся — и храм восстанавливает, и молодежь вашу местную к немецкой культуре приобщает. Правда, я удивилась, отчего-то он в свой кружок немецкого языка одних только девочек отобрал.