он сын знаменитого Ходжи Ахрара[63]. По знаку такого человека вся темная толпа поднимется во главе с муллами, шейхами, и такое может начаться, что будет похлеще времен, когда обезглавили самого Улугбека!

Мысли Зухры-бегим вновь и вновь обращались к Шейбани-хану. Вот удачник, счастливчик! Выждал, создал крепкое войско, недавно шутя захватил Бухару, теперь мог в любое время подступить к Самарканду. И вождем веры себя явил, и воином настоящим, и мужчиной, не равнодушным к женским чарам. Три дня назад один дервиш, накшбендий, тайно доставил ей, Зухре-бегим, письмо от Шейбани-хана.

Бегим отперла ключиком маленький золотой ковчежек, который хранила в особой стенной нише за занавеской, достала из него то самое письмо и при свете свечи стала перечитывать.

На тонкой хрустящей бумаге медового цвета красивым почерком в изысканно-тонких выражениях восхвалял хан-кочевник ее ум и красоту, с особым почтением упоминал о том, что она, еще молодая женщина, пренебрегла вполне возможным новым замужеством и самоотверженно посвятила жизнь сыну. Но самое завораживающее в письме — это заочное изъяснение хана в любви к Зухре-бегим, намек, что желал бы жениться на ней; как иначе понять такой бейт:

Мое — дыханье ваших уст, владычица.

Ваш сын — мой будет сын, клянусь, владычица.

Зухра-бегим точно ощутила на лице опаляющее дыхание сильного мужчины. Шесть лет одна живет, шесть долгих лет! Красивый цветок, а увядает. Конечно, захоти она выйти замуж, немало охотников нашлось бы — знатных, богатых, крепких и телом, и духом, и славой: еще бы, любимая жена Султана Махмуда, о которой шла молва как о бесподобной красавице. Но оттого и сидит она во вдовах, что венценосная, и муж, и сын у которой на троне, — за венценосца, только за венценосца ей и подобало вторично выйти замуж, таков обычай.

А Шейбани-хан, тайно сватающий ее, разве не венценосец? «Мое — дыханье ваших уст, владычица», — повторила Зухра-бегим и вдруг почувствовала такой жар, будто и впрямь обнял ее кто-то, зашептал страстно: «Прелестная, владычица!»

Бегим поднялась, подошла к зеркалу. От бессонной ночи под глазами синеватые тени. Но брови — ласточкины крылья. Черные глаза искрятся. Шея — гладкая, мраморной белизны, губы трепещут желанием.

Шейбани-хану уже под пятьдесят, это правда, у него есть жены и дети, Зухра-бегим знает. «Но куда этим женам-степнячкам до меня? Так приворожу хана, что они покорятся мне, покорятся!»

Завтра должен опять явиться тот дервиш-накшбендий. За ответом бегим.

Она взяла бумагу и перо.

Свечи уже давно оплыли в своих поставцах, комнату залили — только теперь она заметила это — сумерки. Зухра-бегим отдернула голубые бархатные занавеси, подставила лицо струящейся с айвана предрассветной прохладе.

Внезапно она услышала пронзительный мужской вопль откуда-то из улиц, прилежавших к городской крепости, и тут же заголосила какая-то женщина.

Абу Юсуф и другие люди сына охотились за беками-заговорщиками, грабили их дома. Зухра-бегим представила себе, как умирают сейчас по городу самаркандцы под саблями и пиками. Коварные, непокорные самаркандцы, им был нужен Бабур. А ей — Шейбани. Но что, если Шейбани-хан, объясняясь ей в любви, тоже вынашивает коварные замыслы? Вот захватит Самарканд, Зухру-бегим постигнет участь женщины, которая где-то там истошно плачет в голос средь ночи?

Ей стало зябко, страшно. Опять взяла в руки письмо Шейбани-хана, который, словно нарочно отвечая на ее опасения, приписал в конце своего послания еще одно двустишие:

Без тебя для чего Самарканд мне? Скажи, о прелестная,

Для чего телу бренному быть без души, о прелестная?

А ей, для чего ей Самарканд без мужа, который был бы настоящим повелителем? «Тело бренное», труп — вот чем станет Самарканд, если не придет сюда могучий, полный жизненных сил Шейбани-хан, придет и вдохнет также и в ее вдовью душу жар любви.

Зухра-бегим встрепенулась, она опять почувствовала прилив желания, столь необходимого в жизни каждого человека, тем паче — венценосца. Взяла перо и принялась за письмо хану. Начать надо просто — превознести до небес:

«Имам святейший, халиф пресветлый, могучий воитель истинной веры, всевышнего волю воплощающий…»

2

За первым обводом самаркандских стен, в садах пространных, на холмах у обсерватории Улугбека, на берегах речки Обирахмат — везде и всюду отряды огромного, без числа, войска. У подножий горы Чабаната и далее по берегам Зарафшана — оно же, еще сотни юрт и шатров.

Шейбани-хан, воитель истинной веры, предводитель этого войска, занял знаменитый дворец Чилсутун[64], построенный Улугбеком в прекрасном и тоже знаменитом саду Беги-майдан. Верхний ярус дворца представлял собой просторное помещение с выходящими на все четыре стороны верандами. Там на пышно убранном возвышении — шахнишине — восседает после полуденной молитвы могучий и грозный Шейбани-хан.

Доложили, что из города вместе с приближенными явился к могучему и грозному Султан Али.

Маленькие глазки совсем не могучего на вид хана сверкнули радостью.

— Призовите сюда наших султанов. Потом приведете самаркандского мирзу.

— Повелитель, но ваш трон внизу…

— Мой джайнамаз[65] выше всякого трона!

— О, как верно, великий хан!

Шейбани-хан сел нарочито на самый краешек нежно-коричневого коврика, сотканного из мягкой шерсти верблюжонка.

Когда позволили Султану Али войти, первое, что бросилось ему в глаза, — это смиренная поза грозного хана. Он возвышался на шахнишине, внизу, удобно подогнув ноги под себя, сидели султаны, человек десять, — их одежды были совсем не столь непритязательными, как у их повелителя. Одежда Шейбани-хана была вовсе лишена украшений, а на Султане Али сверкали драгоценности, украшавшие чалму, золотые и жемчужные нити на чапане.

Глаза восемнадцатилетнего мирзы беспокойно перескакивали с предмета на предмет, во всей фигуре, не по годам толстой, округленной, чувствовалось изнеженное бессилие. По советам матери и Абу Юсуфа Аргуна он явился сюда, оставив войско в крепости. Убедился, с какой огромной силой подступил хан к Самарканду, и сейчас трусил отчаянно.

Откуда ему было знать, что Абу Юсуф уже давно вошел в сговор с Шейбани-ханом и по его прямому указанию дал Султану Али совет идти к хану? Сегодня во время полуденной трапезы он изрядно напоил никчемного крепким майнобом[66], и теперь стоило Султану Али слегка согнуться в поклоне, ковер поплыл перед его глазами. Мирза качнулся всем своим дородным, округлым телом и, если бы Абу Юсуф не поддержал его, свалился бы прямо на ковер.

Шейбани-хан поднялся, здороваясь с мирзой. Запах майноба ударил в лицо: молокосос был пьян, посмел явиться сюда пьяным! Шейбани-хан знаком велел посадить мирзу ниже ханского сына Тимура