Майка встретила Грениха в комнате Аси, демонстративно встала рядом с отцом полноправной хозяйкой ситуации. Поняв, что профессор действует принципиально наперекор милиционеру, почувствовала себя вольготно.

– Меня обижать нельзя, – шикнула девочка начальнику милиции. – Когда я реву, в мире происходят катастрофы. Видали, какой вчера был дождина? Так это все я – за папку переживала.

Грених уже шагнул за порог, когда голос Майки заставил его бросить взгляд на нее. Увидев недоуменно-опешившее выражение лица милиционера, он внутренне усмехнулся. Плясовских еще не видел, как Майка одним ударом каблучка ломает дилижансы.

Комната девушки, из которой, видно, по совету профессора вынесли все горшки с цветами, казалась теперь пустой и неуютной и к тому же вся была перепачкана в грязи. Разводы на обоях, комья глины на ковре, на простынях в цветочек, даже на письменном столе с книгами. Но подоконники, теперь уже без адениума, были чисты – следов никаких Грених не обнаружил. Рамы наглухо заперты изнутри, отпечатки грязных прикосновений лишь по ту сторону стекла. Стало быть, негодяй проник через дверь. И коль так в комнате насорил, то на пути своем тоже должен был оставить признаки своего вторжения. Но ничего такого Грених не встретил… Странно.

Ася лежала недвижимо на боку на кованой складной кровати, лицо отвернуто к стене. Грених осторожно отбросил с нее одеяло – сорочка в крови и чуть задрана так, что видны бедра и красный след выше колена. Рана на затылке не кровоточила, кровь запекшейся коркой алела в светлых, спутанных волосах, стало быть, удар нанесен часов шесть-восемь назад. Он быстро ощупал череп – предмет, которым нанесли удар, не задел ни кости, ни крупных сосудов. Некто просто оглушил девушку, хоть, конечно же, нельзя отрицать вероятности возможных внутренних повреждений в самом веществе мозга. Грених вынул электрический ручной фонарик, очень аккуратно касаясь лица, оттянул вверх веки, проверил зрачки. Те, слава богу, тотчас отозвались на яркий свет, мгновенно сузившись. Потом опять прощупал череп.

– Нет перелома, – констатировал он и, убрав, фонарик в карман плаща, выпрямился, испытывая странное чувство неловкости перед необходимостью осматривать ее тело под пристальными взглядами вдовы, милиционера и любопытного старика. Грених оглянулся, спросил, почему по дому подобного беспорядка нет и как же преступник проник в спальню. Офелия пунцово покраснела и еле слышно пролепетала, что с самой веранды тянулись следы, но она их убрала, не успев только в спальне племянницы прибрать…

– А зачем вам? – тотчас вскинулась она. – Простите, не понимаю. Нельзя на коврах такую грязь оставлять, нипочем потом не выведешь.

– Когда только вы успели? Я ж говорил, ничего не трогать! – нахмурился начальник милиции.

– Странная вы, товарищ Кошелева, – сквозь зубы процедил Грених. – Племянницу помирать оставили и бросились полы мыть?

– Не имеете права меня отчитывать! – вскипела Офелия, обняв себя руками и отшатнувшись к стене. – У меня горе, и голова кругом, я… действовала в состоянии прострации. Я полгода стажировалась в больнице, и там мы только и делали, что полы драили. Вот и сработал инстинкт. И потом, ковры жалко ведь… здесь такое было!

Профессор недоверчиво оглядел вдову, невольно вспомнив, какой она явилась в столовую, вспомнил ее розовые чулки, бойкий отстук каблучков, пунцовую помаду, модную шляпку. Швабра и тряпка ей были совершенно не к лицу.

– Ну хоть девушку трогать не стала, и то хорошо, – подал голос Плясовских. – Ты ж погляди, студентка, сколько здесь следов, все они как буковки, как строки некой тайной летописи, поведать о многом способны.

– Я не студентка, товарищ Плясовских, – отчеканила она с вызовом.

Грених сжал зубы, этот скандал над безжизненно лежащей Асей порядком уже осточертел. Что милицейскому, что вдове было будто наплевать на ребенка, один все протоколами был занят, другая жалела ковры. С неохотой он отогнул ворот сорочки. На плечах, на боку Аси вздулись чудовищные волдыри – красные с желтой жидкостью, проглядывающей сквозь тонкую кожу. Ожоги имели довольно четкую границу в виде растопыренных человеческих ладоней правой и левой руки с неестественно длинными пальцами. Грених осторожно перевернул ее на спину, увидев ожог и на помертвевшем лице – на щеке. Потянул тесемки у горла – кожа вздулась на шее, на животе.

– Черт, – слетело с языка. Грених поморщился, убирая с ее лица налипшую спутанную прядку. Длинные, уродливые пальцы чудовища виднелись повсюду. Следов борьбы не было, только кровь на сорочке и на левой ноге, но будто и не ее эта была кровь. Художества вандала казались нарочитыми. Откуда кровь? Из раны на голове? Столько пролито не было. Следов насилия вроде нет…

Приподнявшись с края постели, он полез во внутренний карман плаща за медицинскими перчатками и флаконом формалина. Но не нашел своих перчаток ни в нагрудных карманах пиджака, ни в брючных, в плаще они тоже отсутствовали.

Потом он вспомнил, что оставил перчатки у председателя в спальне, и попросил Офелию принести. Та молча и с достоинством вышла, но тут же вернулась, холодно сообщив, что там их нет.

– Вы хорошо поглядели? Я мог на лавочке, где Ася сидела, оставить.

– Я везде посмотрела. Нет их, ну нет. Может, Ася куда убрала… Теперь уже и не узнаешь куда.

Тут Майка, громко топая, прошагала через всю комнату к кровати и, схватившись за край одеяла, накрыла им Асю.

– Зачем перчатки? Чего, глазами нельзя разглядеть, что снасильничали с ней? – сердито бросила девочка. – Хорошо, хоть сама жива осталась. Ничего не станется, ну родит ребеночка. Дай бог его полюбит. И все дела. А ты, товарищ начальник, – она ткнула пальцем в гимнастерку Плясовских, – живо сюда десятерых дружинников, пущай дом охраняют. И пусть не надевают бекешей с погонами, уж больно эти одежи приметны, пусть наденут что проще и ружья прихватят. Надобно засаду устроить. Приходил мертвяк насиловать девку раз, придет и в другой. Вот дружинники его и примут.

На минуту в комнате воцарилась звенящая тишина. Лица Офелии Захаровны и начальника вытянулись, Грених стоял зажмурившись, поймав себя на мысли, что хотел бы на миг стать невидимым. Осип, который не решался переступать порог спальни женщин, стоял снаружи, сунул в дверной проем нос, чтобы самолично убедиться, что слова эти принадлежали ребенку в грязных ботинках и со всклоченными черными волосами.

– Ишь ты, – нашелся наконец Аркадий Аркадьевич. – Откуда чудо-юдо такое?

– Я вовсе не чудо-юдо, товарищ, я – Майя Константиновна Грених! – избоченившись, ответила девочка. – И я тоже, между прочим, кое-что смекаю. У меня в дядьях был милиционер. А сама я родом из Белозерска. У нас упырей и русалок на