Бесполезно! Сейчас она слишком под впечатлением от увиденного.

– Дать снотворных капель и уложить спать. – Грених поднялся и тотчас вышел.

Пока он пытался привести в чувство девушку, дождь, разразившийся над хвойным лесом, переместился к городу и уже вовсю колотил крупными каплями по крышам, крыльцам и лужам на дорогах. Тотчас тренчкот профессора стал насквозь мокрым, края шляпы набрали воды, холодные потоки стекали за шиворот, ветер швырял дождевые капли прямо в лицо, будто маленькие ампулы с ртутью. Но Грених не чувствовал ни холода, ни ветра, ни струй дождя, он с содроганием представлял Кошелева и убитого монаха. Подоспела ли помощь? Преосвященный Михаил должен был успеть позаботиться о них.

Придя к храму, Грених обнаружил в нем одинокого дьякона, тот, преклонив колени, отдирал воск с пола. На ворвавшегося промокшего Грениха медленно поднял усталый и ленивый взгляд. Тишина и умиротворение пустого дома божьего, дрожащий желтый свет нескольких свечей на подоконнике, неподвижные фигуры, отсутствующе глядящие с потолочных фресок, тихий стук дождя в окна светового барабана, белые прямоугольники на серых осиротевших стенах – все это казалось каким-то наваждением, будто вырванным из сна и совершенно не вяжущимся с произошедшим на кладбище случаем восстания из мертвых.

Грених сделал несколько шагов внутрь, понял, что здесь еще ничего не известно и, развернувшись, поспешил вон. Видно, преосвященный Михаил сразу отправился к монастырю, чтобы призвать монахов к помощи. Там и тарантас или телегу можно было найти, чтобы перенести тела. Грених лавировал меж надгробиями, хлюпал по натекшим лужам ботинками и гадал, живы ли они. Монах навряд ли – рана была несовместима с жизнью. А вот Карл Эдуардович?

Перед глазами мельком восставали картины того дня, когда он вел осмотр его тела, трупные пятна и сухие склеры глаз. Трупное окоченение не наступило, иначе бы он не распростерся ватной куклой на земле. Неужели существует еще необъяснимая наукой невероятная способность организма оборачивать вспять процессы тления и трупные явления? Это из области вымысла, фантастического романа, просто чудеса. А может, та изначальная версия Грениха о быстро разрешившемся окоченении вследствие отравления чем-то похожим на стрихнин была верной?

Вернувшись к могиле Кошелева, он обнаружил, что дождь основательно размочил могильный холм. Проступала раскуроченная, напитавшая влаги, почти черная крышка гроба, по-прежнему лежал у деревянного креста монах, зеленели пятна разбросанного мокрого ельника и пестрели яркие кляксы измятых цветов.

Только не было Карла Эдуардовича.

Вместо него в могиле зияла дыра и проступала сквозь нее внутренняя обшивка – белая, наполовину засыпанная землей и залитая водой. В комьях глины копошились дождевые черви, еще не успевшие залечь в глубокие слои почвы на зимовку.

Грених в непонимании обошел захоронение. По кладбищу уже разлились настоящие озера, кругом не осталось никаких следов, способных указать, куда ушел мертвый. А сделал он это наверняка до наступления дождя.

В это мгновение послышались шорох, хлюпанье нескольких пар ног по мокрой земле, голоса. Меж стволами деревьев показались черные фигуры монахов, впереди шел весь убеленный сединами архиерей. Голова его была не покрыта, мокрые волосы облепили лицо. За это утро он постарел на два десятка лет. Лик больше не излучал чарующую святость, губы не тронуты благоговейной улыбкой, посуровел, ожесточился. Будто с побегом Кошелева потерял доступ к каким-то таинственным источникам божественной, одухотворяющей силы, прежде ему доступным. Тяжело, но уверенно вышагивая, он отдавал распоряжения черным, окружающими его, как некая таинственная свита, фигурам. Двое монахов катили тележки.

– Что же с Асенькой? Пришла ли в себя? – спросил он, приближаясь к Грениху, несколько, кажется, удивляясь видеть его здесь. Но тут же его взгляд упал на разворошенную могилу, и он остановился.

– Где же Карл Эдуардович?

– И я хотел бы знать, – глухо отозвался Константин Федорович.

На мгновение воцарилась тишина. Архиерей стоял, не шелохнувшись, ветер трепал его легкий для такой погоды, промокший подрясник, с непокрытой головы по прядям седых волос, по лицу и шее стекали ручьи. Монахи тоже встали недвижными фигурами за его спиной, не смея двинуться, коли владыка замер.

И было лишь слышно, как неистово хлещет по опавшей листве дождь. С сегодняшнего дня и убранство леса – такого прежде золотого и нарядного – потеряло краски, ветви оголились, кроны деревьев напитали влаги, стали черными, а бывшие некогда золотыми и багряными листья скоро срастутся с почвой и превратятся в перегной.

Раздавшиеся вдруг шаги заставили всех встрепенуться. Каждый ожидал увидеть почившего.

Но то явился со стороны гостиницы еще один отряд – Плясовских с Домейкой и еще двумя милиционерами. Следом спешил монах, которому, видно, было велено пойти за милицией.

– Так-с, – подошел начальник милиции к взрытой могиле, которую окружали несколько монахов, архиерей и профессор Грених, поглядел на нее пристально, сощурясь, запрокинул голову, придерживая фуражку, посмотрел в небеса – может, Господа о чем-то вопрошал, не то проверял, кончился ли дождь. Но тот продолжал неистово закидывать землю длинными, как серпантин, струями.

– Где Кошелев? – спросил он, вернувшись взглядом к могиле…

Долгие часы начальник милиции, трое его милиционеров и несколько трудовых дружинников из соседнего поселка, преосвященный Михаил с его монахами, а с ними Грених прочесывали округу. От старой почтовой станции до гостиницы, от кладбища до самых монастырских земель и писчебумажной фабрики.

Фабрику Грених узнал по описаниям Карла Эдуардовича тотчас же. Большим грибом показалась на пути кирпичная стена торца, будто гигантский сиамский близнец, состоящий из трех сросшихся коробок. Первый близнец – крепенький, в четыре этажа с широкими полуарками-окнами и рядом узеньких бифорий под двускатной крышей. С другого конца жался второй брат с односкатной крышей и линией бифорий, повторяющей рисунок кровли. Окна шли будто под углом, и казалось сие строение кособоким уродцем. А меж правым братом и левым была зажата узкая, прямая, как каланча, их сестрица. Она выдавалась над братьями с суровой прямотой сухопарой домоправительницы и была украшена пустыми оконными проемами, наспех заложенными кирпичом.

Нескончаемой лентой обвивал это величественное нагромождение неоштукатуренного кирпича невысокий каменный забор. В дали заваленного мусором двора тонули строения цехов. А водонапорная башня – тоже сложенная из кирпича – тонула в серой дымке низких облаков.

Дружинники вошли внутрь, Грених же почему-то встал у ворот, не решился заступить черту кошмаров литератора-альбиноса. Было в этой мрачной заброшенности что-то неприятное и отталкивающее, будто стены вобрали страдания и боль их хозяев, застыв ледяной глыбой на века. И без того теперь белое, как у привидения, лицо Кошелева с прозрачными глазами, обрамленными белым пухом коротких ресниц, со светлыми бровями и усиками будет преследовать, глядеть с укором. «Похоронили меня заживо! Как же