— Иногда мне хочется приклеить их к кроватям, — смеется Моника. — Справляться с двумя раза в четыре тяжелее, чем справляться с одним.

— Не согласен, — вступает Стив, который одновременно ест и смотрит теннис по телевизору в углу кухни. — Я бы сказал, в два раза.

Моника закатывает глаза, как бы говоря: «Этот парень не знает, о чем говорит».

Стив смотрит ей прямо в глаза:

— Я — главный «заботник».

Моника не отводит глаз.

— Если ты — главный «заботник», — говорит она, — то знаешь ли, что Матис (их трехлетний сын) в половине третьего утра описался?

Глаза Стива расширяются от удивления.

— Нет, — отвечает он.

— Вот так случилось, — говорит Моника. — Я поднялась, переодела его и сменила постельное белье.

Стив все это проспал. И Моника на это не обижается. Эти супруги давно заключили соглашение, которое оказалось вполне эффективным.

— Тоже мне, главный «заботник», — улыбается мужу Моника.

В этом районе дети мало катаются на велосипедах. Прошло несколько дней после приезда в Хьюстон, и я осознала это странное явление — подобное собаке, которая не лает. Сегодня душный, солнечный день. В моем детстве в такой день мама наверняка отправила бы меня во двор, где я и пробыла бы до вечера. Но на этой чистой, зеленой улице, расположенной в нескольких шагах от начальной школы Палмера, царит полная тишина.

Я думала об этом, когда подходила к двери дома Кэрол Рид. В этом симпатичном кирпичном особняке на заднем дворе есть даже небольшой бассейн. Но улица перед домой абсолютно пуста.

Кэрол встречает меня у дверей. Она, как и Моника, работает в социальной сфере, но живет в чуть более престижном районе, где дома стоят немного дороже. В отличие от большинства женщин, с которыми я встречалась, Кэрол выросла в Массачусетсе (и до сих пор сохранила акцент). Она коротко стрижется и носит модные очки.

Еще одно отличие — разница в возрасте между ее детьми составляет целое поколение. Ее сыну двадцать один год. Шесть лет назад, когда ей было сорок семь, она вышла замуж повторно, и они с мужем решили завести общего ребенка. Они удочерили маленькую девочку из Китая. Эмили была очень истощенной и несчастной. Ей пришлось сделать операцию на сердце. Сегодня она ходит в первый класс, а Кэрол не работает и занимается только дочерью.

У Кэрол смешанные чувства по отношению к родительским обязанностям тогда и сейчас. Сегодня у нее гораздо более широкая социальная сеть, что хорошо. Она более уверена в себе и обладает богатым опытом — никто не пытается диктовать, как она должна выполнять свою работу.

— Но поскольку Эмили сейчас наш единственный ребенок, — говорит Кэрол, — она хочет, чтобы я была ее товарищем по играм.

— Но и сын, которому уже двадцать один год, когда-то был единственным ребенком, —  напоминаю я. —  В чем же разница?

— Не знаю, — чуть подумав, отвечает Кэрол. — Но с ним я играла меньше. Рядом всегда были соседские дети, и он часто ночевал у приятелей. — Кэрол думает еще и добавляет: — Эмили нравится, когда к нам приходят ее друзья. Но ходить в чужие дома она не любит.

Конечно, можно предположить, что это особенность Эмили («Мама! Поиграй со мной!»). Но когда Кэрол показала мне свой дом, у меня появилось другое объяснение. У Эмили есть не только собственная очень красивая спальня. У нее есть и очень красивая комната для игр с желтым кукольным домиком, огромным мольбертом и игрушечной кухней. Вся эта комната заполнена красками, кистями, плюшевыми зверями и разнообразными игрушками. Все упаковано в прозрачные ящики и яркого цвета корзинки.

Вдоль окна стоит банкетка, внутрь которой убраны другие игрушки. Игрушки громоздятся на всех поверхностях — в том числе на маленьком столике и стульях. Это настоящая страна чудес, неотличимая от множества игровых комнат в детских садах и приемных педиатров.

Самое странное, что эта комната ничем не отличается от комнат всех других детей из семей среднего класса.

Все это больше не экзотика, а норма жизни. Эти игрушки производятся за границей и продаются у нас по доступным ценам через «Амазон» или крупные супермаркеты.

— Это своего рода ее квартира, — говорит Кэрол, показывая мне комнаты. — Здесь она нас развлекает. Она постоянно все меняет. Иногда это ресторан, где она готовит кофе, или смузи, или печет пирожные (Кэрол указывает на игрушечную кофемашину, блендер и миксер), а иногда это магазин (Кэрол показывает игрушечную тележку и кассу).

Я смотрю на Кэрол. Она смеется.

— Знаю, знаю, — говорит она, указывая на все эти игрушки. — У моего сына ничего такого не было.

Сентиментализация детства порождает множество парадоксов. Самый любопытный заключается в том, что чем больше игрушек появляется у детей, тем более бесполезными они становятся. До конца XIX века, когда дети вносили ощутимый вклад в семейную экономику, у них вовсе не было игрушек в нашем понимании. Они играли с найденными предметами или домашней утварью (палочками, горшками, щетками). В книге «Дети за игрой» Говард Чудакофф пишет: «Некоторые историки даже утверждают, что до наших дней дети чаще всего играли не с игрушками, а с другими детьми — братьями, сестрами, кузенами и сверстниками».

Но к 1931 году администрация президента Гувера заявила, что ребенок заслуживает собственной комнаты. На конференции о детском здоровье было заявлено, что детям необходимо «место, где они могли бы играть или работать без вмешательства со стороны взрослых членов семьи». Так государственным указом была внедрена идея игровой комнаты.

Сразу после Второй мировой войны (именно тогда начала складываться современная концепция детства) начался игрушечный бум. В 1940 году продажи игрушек составили скромную сумму 84 миллиона долларов. К 1965 году они выросли до 1,25 миллиарда! В это время появились многие классические детские игрушки — в том числе Силли Путти (1950) и мистер Картофельная Голова (1952). И все это привело к тому, что игровые комнаты, оборудованные не хуже, чем у Эмили, стали общим местом.

В книге «Родительство, Inc.» (2008) Памела Пол пишет, что производство игрушек «для детей с рождения до двух лет» ежегодно превышает 700 миллионов долларов. В соответствии с отчетом Ассоциации производителей игрушек оно составило в 2011 году 21,2 миллиарда долларов — и эта цифра не включает в себя видеоигры.

Такие океаны изобилия породили неожиданные последствия. В книге «Плот Гека» Стивен Минц пишет, что до XX века игрушки были социальными по природе — канаты для прыжков, мраморные камешки, воздушные змеи, мячики. «Современные же игрушки порождают одиночество, не свойственное детству до XX века», — пишет Минц. В качестве примера он приводит мелки, появившиеся в 1903 году, наборы конструкторов «Тинкер Тойз» (1914), «Линкольн Логс» (1916) и «Лего» (1932).

Кроме того, пишет Минц, «отличительной особенностью жизни современной молодежи является то, что они проводят в одиночестве гораздо больше времени, чем их предшественники». Они растут в небольших семьях (22 процента американских детей являются единственными детьми в семье). У них гораздо чаще есть собственные комнаты, они живут в больших домах, что меняет архитектуру их жизни и общения с другими членами семьи. Они живут в цивилизации пригородов и городов-спутников. Соседи и друзья оказываются гораздо дальше от них, чем раньше.