Через два или три дня, когда Гуго выходил утром из дому вместе с Коклико, к нему подошел мальчик, которому граф не раз давал денег, и спросил робким голосом:

— У вас нет врага, который хотел бы навредить вам?

— Не знаю! А зачем тебе это?

— Да вот вчера днем какой-то человек с недобрым лицом бродил здесь и все спрашивал, где вы живете.

— Ну и?

— Подождите! Он вернулся еще вечером, но уже не один. С ним был другой, с таким же нехорошим лицом. Я слышал, что они произносили ваше имя. Вы часто мне подавали милостыню и говорили со мной ласково вот я и подумал, что, может быть, окажу вам услугу, если послушаю их… Я и подошел к ним поближе.

— Отлично, дитя мое! — сказал Коклико. — Ты малый-то, видно, ловкий! А что же они говорили, эти мошенники?

— Один, указывая пальцем на ваш дом, сказал другому: «Он здесь живет». — «Хорошо», — ответил тот. «Он почти никогда не выходит один, — продолжал первый. — Постарайся не терять его из виду, а когда ты хорошо узнаешь все его привычки, то остальное уж будет мое дело».

— Какой-нибудь приятель Бриктайля, должно быть, хочет затеять со мной ссору, — заметил Гуго равнодушно.

— А потом что? — спросил Коклико у мальчика.

— Потом первый ушел, а другой вошел вон в ту таверну напротив, откуда видна дверь вашего дома.

— Шпион, значит! А сегодня утром ты его опять видел?

— Нет, не видел.

— Спасибо, и будь уверен, что, пока у меня в кармане есть деньги, и ты будешь получать свою часть; а если те же личности опять придут сюда и станут тебя расспрашивать, будь вежлив с ними и отвечай, что ни у кого нет таких регулярных привычек, как у меня: встаю я когда придется, а возвращаюсь домой когда случится. А если этих сведений им покажется мало, то попроси их так же вежливо оставить свои имена и адреса: я скоро сам к ним явлюсь.

Коклико почесывал голову. Он относился к происходящему не так беззаботно, как Гуго. С тех пор как Бриктайль появился в Париже, ему только и грезились разбойники и всякие опасные встречи. Кроме того, он не доверял и графу де Шиври.

— Ты останься дома, — сказал он Кадуру, который собирался тоже идти за графом, — и смотри по сторонам, не зевай.

— Останусь, — кивнул Кадур.

Потом, погладив мальчика по голове, Коклико спросил его:

— А как тебя зовут?

— Меня прозвали Угренком; видите, я от природы такой проворный, быстро бегаю и такого маленького роста, что могу пролезть всюду.

— Ну, Угренок, ты мальчик славный! Сообщай нам все, что заметишь.

И Коклико пошел вслед за Гуго.

А Гуго уже и не думал вовсе о рассказе мальчика. Он провел вечер в театре с герцогиней д’Авранш и маркизой д’Юрсель, которые пригласили его к себе ужинать, и вернулся поздно. Кадур глазел на звезды, сидя около дома.

— Видел кого-нибудь? — спросил Коклико, между тем как Гуго с фонарем в руке поднимался по лестнице.

— Да!

— Говорил ли он с тобой? Что сказал?

— Четыре или пять слов всего-навсего.

— И куда он делся после этого разговора?

— Пошел принять ванну.

— Ванну? О чем ты толкуешь?

— Я лежал вон там. Появился человек, солдат пополам с лакеем. «Это он!» — сказал мне мальчик. Я ответил: «Молчи и спи». Он понял, закрыл глаза, и мы оба захрапели. Человек прошел мимо, взглянул на меня, потом на дверь, увидел, что никого нет, вынул из кармана ключ, отпер замок, зажег тоненькую свечку и направился вверх по лестнице. Я за ним. Он проник к нам…

— Ловкий малый!

— Ну не совсем: ведь не заметил же, что я шел за ним. Он стал рыться повсюду. Тут я кинулся на него; он хотел было закричать, но я так схватил его за горло, что у него дух захватило; он вдруг посинел, и колени у него подкосились. Он чуть не упал; я взвалил его на плечи и сошел с лестницы. Он не шевелился. Я побежал к реке и с берега бросил его в самую середину.

— А потом?

— А потом не знаю — вода была высокая. Когда я вернулся домой, мальчик убежал со страху.

Коклико и не так бы еще встревожился, если бы видел, как на следующий день шевалье де Лудеак вошел в низкую залу в Шатле, где человек в потертом платье что-то писал, склонившись над столом с бумагами. При появлении шевалье он заложил перо за ухо и поклонился.

— Ну, какие вести? — спросил Лудеак.

— Я говорил с господином уголовным судьей. Тут смертный случай — почти смертный, по крайней мере. Он дал мне разрешение вести дело, как я желаю. Приказ об аресте подписан; но вы хотите, чтобы об этом деле никто не говорил, а с другой стороны, наш обвиняемый никогда не выходит один. Судя по тому, что вы о нем рассказывали, придется дать настоящее сражение, чтобы схватить его. А Бриктайль — человек совсем потерянный, им никто не интересуется; я знаю это хорошо, так как мне приходилось прибегать к его помощи… Легко может статься, что граф де Монтестрюк вырвется у нас из рук свободным и взбешенным.

— Нельзя ли как-нибудь прибрать его?

— Я об этом уже и сам думаю.

— И придумаете, господин Куссине, наверняка придумаете! Граф де Шиври желает вам добра и уже доставил вам ваше теперешнее место; он знает, что у вас семья, и поручил мне передать вам, что он будет очень рад помочь замужеству вашей дочери.

Лудеак незаметно положил на стол, между бумагами, сверток, который скользнул без шума в карман толстого человека.

— Я знаю, знаю, — сказал он растроганно, — я ведь все готов сделать, чтобы услужить такому достойному господину. Я поручил одному из наших агентов, самых деятельных и скромных, заглянуть в его бумаги.

— В бумаги графа де Монтестрюка? В какие бумаги?

— Что вы смотрите на меня таким удивленным взором, шевалье? У каждого есть бумаги, и достаточно двух строк, написанных чьей-нибудь рукой, чтобы найти в них, с небольшой, может быть, натяжкой, повод к обвинению в каком-нибудь отравлении или даже в заговоре.

— Да, это удивительно!

— К несчастью, тот именно из моих доверенных помощников, который должен был все исполнить в прошлую ночь и явиться ко мне сегодня утром с докладом, куда-то исчез.

— Вот увидите, что они с ним устроили что-нибудь очень скверное!

— Тем хуже для него! Мы никогда не заступаемся за неловких. Мы не хотим, чтобы публика могла подумать, что наше управление, призванное защищать жителей, имеет что-нибудь общее с подобным народом.

— Я просто удивляюсь глубине вашего ума, господин Куссине.

Куссине скромно поклонился и продолжал:

— Тогда граф, наверно, припрячет свои бумаги… Всего лучше было бы устроить ему какую-нибудь засаду.

— Он осмелился бы сопротивляться…