В ту позднюю осень, в ту зиму мы оба, не очень, правда, горюя, мыкались и скитались: он – потому что это было первое начало его московской жизни, пока неуверенной и бездомной, я – потому что тоща бежала благоденствия, да и оно за мною не гналось. Вместе бродили и скитались, но – не на равных. Ведь это был мой город, совершенно и единственно мой, его воздух – мне удобен, его лужи и сугробы – мне отрадны, я знаю наперечёт сквозняки арбатских проходных дворов, во множестве домов этого города я всегда имела приют и привет. Но он-то был родом из других мест, по ним он тосковал во всех моих чужих домах, где мрачнел и дичился, не отвечал на любезности, держал в лице неприступно загнанное выражение, а глаза гасил и убирал, вбирал в себя. Да и радушные хозяева не знали, что с гордостью будут вспоминать, как молчал в их доме нелюдимый гость, изредка всверкивая неукрощенным вольным глазом, а вокруг его сапог расплывался грязный снег.

Открою скобки и вспомню эти сапоги – я перед ними смутно виновата, но перед ним – нет, нет. Дело в том, что люди, на чьём паркете или ковре напряжённо гостили эти сапоги, совсем не таковы были, чтобы дорожить опрятностью воска или ворса. Но он причинял себе лишнее и несправедливое терзание, всем существом ошибочно полагая, что косится на его сапог соседний мужской ботинок, продолговатый и обласканный бархатом, что от лужи под сапогами отлепётывают брезгливые капризные туфельки. То есть сапоги ему не столько единственной обувью приходились, сколько – знаком, утверждением нравственной и географической принадлежности, объявлением о презрении к чужим порядкам и условностям…

…Одного-то он наверняка никогда не постиг: нехитрого знания большинства людей о существовании обувных магазинов или других способов обзаводиться обувью и прочим вздором вещей.

И всё же – в один погожий день, он по моему наущению был заманен в ловушку, где вручили ему свёрток со вздором вещей: ну, костюм, туфли, рубашки… Как не хотел! А всё же я потом посмотрела ему вслед: он шёл по Садовому кольцу (по улице Чайковского), лёгкой подошвой принимая привет апрельского московского асфальта.

Кстати, я всегда с грустью и со страхом смотрю вслед тем, кого люблю: о, только бы – не напоследок.

Вот и всё о бедных сапогах, закрываю скобки.

Да, о домах, куда хаживали мы вместе в гости, – ничего из этого не получилось. Поэтому чаще мы заходили в те места, в которые, знаете ли, скорее забегают, чем заходят. В одном из таких непритязательных мест на проспекте Мира, назовём его для элегантности «кафе», я заслужила его похвалу, если не хвалу – за то, что мне было там хорошо, ловко, сподручно и с собеседниками я с лёгкостью ладила. Много таких мест обошли мы – они как бы посредине находились между его и моими родными местами. В окне висела любезная мне синева московских зимних сумерек, он смягчился и говорил, что мне надо поехать в деревню, что я непременно полюблю людей, которые там живут (а я их-то и люблю!), и что какие там в подполе крепкие, холодные огурцы (а я их-то и вожделею!), что всё это выше и чище поэтической интеллигентской зауми, которую я чту (о, какие были ужасные ссоры!).

Многие люди помнят пылкость и свирепость наших пререканий. Ни эти люди, ни я, ни вы – никто теперь не может сказать в точности: что мы делили, из-за чего бранились? Ну, например, я говорила: всякий человек рождён в малом и точном месте родины, в доме, в районе, в местности, взлелеявшей его нрав и речь, но художественно он существует – всеземно, всемирно, обратив ум и душу раструбом ко всему, что есть, что было у человечества. Но ведь так он и был рождён, так был и так сбылся на белом свете. Просто он и я, он – и каждый человек, с которым он соотнёсся в жизни и потом, – нерасторжимы в этой пространной земле, не тесной для разных способов быть, говорить, выглядеть, но всё это – ей, ей лишь.

Последний раз увиделись в Доме литераторов: выступали каждый – со своим. Спросил с усмешкой: «Ну что, нашла свою собакуя?» – «Нет». – «Фильм мой видела?» – «Нет». – «Посмотри – мне важно»…

…Дальнейшее – обозначаю я безмолвием моим. Пусть только я знаю.

Около Ново-Девичьего кладбища рыдающая женщина сказала мне:

– Идите же! Вас – пустят.

Милиционер – не пустил, у меня не было с собой членского билета Союза писателей. Я сказала: «Я должна. Я – товарищ его. И я писатель всё же, я член Союза писателей, но нет, понимаете вы, нет при мне билета».

Милиционер сказал: «Нельзя. Нельзя». И вдруг посмотрел и спросил: «А вы, случайно, не снимались в фильме «Живёт такой парень»? Проходите. Однако вы сильно изменились с тех пор».

Я и впрямь изменилась с тех пор. Но не настолько, чтобы – забыть.

Так дружить, как она, никто не умел. Было ощущение, что это у нее в крови. Она очень тесно общалась в Василием Шукшиным, хотя мне всегда казалось, как это может быть, чтобы пересекались две непохожих друг на друга планеты: лиричная, нежная, ахмадулинская, и шукшинская – грубоватая, простоватая.

Помню удивительный случай. Мы в алтайской гостинице, и тут звонок по телефону и какой-то грязный голос в трубке: «Тут у нас в гостинице пьяный валяется. Говорит, что вас знает. «Так кто?» – «Не знаем, Шукшин какой-то.» И Белла сразу вскочила: «Умоляю, его не трогайте, в милицию не сдавайте! Приеду, всех озолочу!» И потом Белла рассказывала: «Вбегаю в холл гостиницы, лежит бездыханный Вася, а над ним глумится чернь!»

Евгений Попов, поэт, писатель.

В 1965 году голос Ахмадулиной снова прозвучал в фильме, но сама она там не появилась – это была картина «Чистые пруды» по произведениям Юрия Нагибина, за которым она тогда была замужем. Она же была и автором сценария этого фильма, но по всей видимости, все делалось под внимательным руководством Нагибина, и роль Ахмадулиной в создании этого фильма была скорее вспомогательной.

Зато сценарий к короткометражному фильму «Стюардесса», снятому в 1967 году, Ахмадулина писала точно сама. Фильм этот тоже по рассказу Нагибина – это история любви интеллигентной, доброй, самоотверженной девушки, которую играет блистательная Алла Демидова, к геологу, полностью увлеченному своей работой. Он ищет нефть на Крайнем Севере, а она ради него бросает прежнюю научную работу и идет стюардессой на дальние рейсы, чтобы на несколько минут во время посадки самолета в далеком северном аэропорту встречаться с любимым человеком. Она боится летать, но старается этого не показывать, ей досаждают пьяные и истеричные пассажиры, но она терпит. Единственный, кто видит в ней человека, – главный герой фильма, сценарист, которого играет Георгий Жженов. После встречи с любимым стюардесса признается ему: «Он два года будет искать нефть, а я буду к нему летать. И тогда он научится меня любить по-настоящему, и я совершу посадку». Этого монолога нет в рассказе Нагибина, который лег в основу сценария, его сочинила Ахмадулина. Кстати, фильм вышел буквально под занавес их брака. В 1969 году он удостоился специального приза жюри VI Международного фестиваля телевизионных фильмов в Праге, а Нагибин с Ахмадулиной к тому времени уже расстались. Правда, причины их разрыва были отнюдь не творческие, а совершенно личные, но об этом немного позже…