Я, конечно, опять говорю о Лёле. О том, как она выставила меня в самый первый раз. И о том, что всё отдал бы за то, чтобы этот первый раз пропустить, изъять из прошлого и, естественно, из настоящего. К тому, что меня можно взять и выставить, я тогда ещё не привык и не был к этому подготовлен морально. Я просто не подозревал, что такое возможно. А Лёля мне показала, что возможно и очень легко. И я, оскорблённый и злой, ушёл, думая, что в такой ситуации нужно уходить один раз, если ты мужчина, а не тряпка какая-нибудь. Естественно, в те годы я ещё причислял себя к мужчинам, а не к тряпкам. Идти у меня было куда. И я туда пошёл. То есть поехал. Только чтоб уединиться и побыть самому с собой вдали от Лёли. Чтобы прийти в себя и в какое-нибудь равновесие. Чтобы не наговорить ей незабываемых гадостей. Чтобы не дать, в конце концов, по физиономии. Это было нормальное желание — желание побыть без никого. Я действительно хотел этого, а не чего-либо другого. Но она сама со мной заговорила. Прямо в троллейбусе. Хотя и не была похожа на женщин, пристающих к мужчинам в транспорте с целью извлечения выгоды. А вообще, я не знаю, на кого она была похожа, и на кого не была. Знаю, что посмотрела на меня продолжительно и сказала:

— Что, жена бросила? Или выгнала?

Я не собирался ей отвечать, и тем не менее ответил:

— Выгнала.

Она не утешила меня никоим образом. Она сказала:

— Значит, заработал и заслужил.

И больше ничего не сказала. Пока мы не вышли из троллейбуса. Она, и когда вышли, не сказала, а пошла в другую сторону. Но потом передумала туда идти, вернулась, догнала меня, и спросила:

— У тебя деньги есть?

И я сказал, что какие-то есть.

— Ну, раз какие-то — зайдём в гастроном.

В гастрономе мы купили бутылку красного портвейна. Тогда со спиртным было не особенно хорошо и вольготно, и в винном отделе был только этот портвейн, батареи одинаковых пыльных бутылок, одна к одной, на всех полках. А больше не было ничего. И еды мы тоже купили. Какой — не помню. Но что-то мы ели. Это мне почему-то запомнилось хорошо. То есть, вернее, я не помню, чтобы мы пили портвейн без закуски. Значит, закуска была.

Ну, что произошло после портвейна, ясно. Какой была эта женщина любовницей — тоже помню не очень. Наверно, обыкновенной. Из всей гаммы и палитры возможных чувств, я испытывал к ней чувство благодарности. За то, что заговорила, за то, что не ушла, а пошла и провела со мной время. Всё-таки без неё мне было бы гораздо хуже, и моё желание быть одному было ошибочным, ложным желанием.

А утром приехала мама. Ей позвонила Лёля и попросила, чтоб она привезла меня домой. Мама приехала очень рано. В половине шестого. И конечно, увидела, что я не один. Она сказала:

— Сволочь ты.

Я сказал:

— Почему?

А она сказала:

— Собирайся.

Я собрался. Моя случайная женщина тоже собралась. Быстро и незаметно. И ушла она — незаметно. Во всяком случае, я её ухода не заметил.

По дороге мама всё мне рассказала. Вчера, поздно вечером, Лёля оставила Светку дома и пошла выгулять Дика. Что было моей обязанностью, ежеутренней и ежевечерней. Но меня не было, и она пошла вместо меня. А Светку оставила сидеть в ночной квартире. Почему Лёля не уложила её спать, как обычно, в девять, мне непонятно до сих пор. И Лёле непонятно. Видно, ускользнуло от неё время, и она потеряла с ним связь и чувство его потеряла. А спохватилась — Дик скулит, на улицу просится, и Светка не спит…

Выгулять Дика во дворе на скорую руку Лёле не удалось. Он потащил её через набережную к Днепру. Там Дик любил гулять больше всего. И один подонок снёс Дика…

Потому что автомобили заняли своё место в нашей жизни. Мы их туда с удовольствием, как дураки, впустили. А они заняли место и в нашей смерти. В настоящей и придуманной. Чего от них никто поначалу не ожидал. Автомобилей стало полно не только на улицах, их полно в романах, рассказах, повестях — в текущей мировой литературе, в общем. Я давно это заметил, ещё когда Дик был жив, и давно меня это нервировало. Потому что как ни откроешь книгу — хоть из их жизни, хоть из нашей — герои и героини в автомобилях ездят, в них целуются и любят друг друга, рождаются в них, в них живут и обделывают всякого рода дела, в них и под ними гибнут. Дети, старики, женщины, преступники, все подряд гибнут. И я давно понимаю — это не потому, что у авторов напрочь отсутствует богатая фантазия, и они не способны умертвить своих персонажей как-нибудь лихо, оригинально и привлекательно для читателя, а потому, что действительно бездна зазевавшегося и иного народу кончает свои дни и ночи под колёсами. И происходят эти кончины постоянно и статистически неизбежно. И значит, ни от гибели этой машинизированной никуда не уйти, кому суждено, ни от её описания. Хотя описывать тут фактически нечего…

Дик стоял чуть впереди, натягивал поводок. Который и остался у Лёли в руках, с вырванным карабинчиком ошейника.

И пока водитель возвращался на место происшествия за зеркалом заднего вида, пока удивлялся, что он на кого-то наехал, пока Лёля приходила в себя, пока возвращалась домой, прошло, конечно, какое-то время. Дверь в квартиру была не заперта. И даже приоткрыта. И Светки в квартире не было. И нет по сей день. Не заперла ли дверь Лёля или её кто-то открыл — установить не удалось. И Лёля полночи слонялась по пустой квартире с поводком в руках, ничего не предпринимая. Поводок — это всё, что у неё осталось в руках. Ну, и я остался. Но это её не утешало, это для неё было всё равно что ничего. А у меня тоже осталось ненамного больше. Вернее, Лёля у меня осталась. Или она осталась не у меня, а отдельно от меня. Рядом, но отдельно.

С тех пор я заводить любовниц побаиваюсь. Хотя меня и сейчас временами тянет к какой-нибудь тридцатилетней жучке, у которой из-под хвоста исходят во все стороны тучи флюид. Но я, во избежание последствий и несчастий, себя останавливаю. Я смотрю на абсолютное большинство окружающих женщин и говорю себе:

— Вот эти климактерические бабищи, вялые и оплывшие, лет на пять, если не больше, младше тебя. Понял, старый козёл? Или не понял? Прочувствовал или не прочувствовал?

В таком, значит, примерно духе. И мои самоуговоры помогают и действуют на меня правильно, и я остываю и теряю возникший было интерес, и останавливаюсь, ничего не достигнув.

А другим — ничего и хоть бы что. Другие вполне могут себе позволить любовниц. Тем более если с умом.

Вот, к примеру, один из моих прямых предков (теперь стало модно вспоминать предков к месту и не к месту) — дед со стороны отца. Он был человеком с умом, хотя и закончил свою жизнь в сумасшедшем доме. Дед имел две законных семьи. Параллельно. И параллельно в них жил. Конечно, он их и содержал более или менее достойным образом — двух жён и троих детей. Это было нелегко и не так просто в исторический период после великой революции, оказавшейся в глазах потомков бандитским переворотом. Зато дед всегда мог уйти из одной семьи и пойти в другую. Его всегда ждали. В обеих семьях. Особенно нетерпеливо ждали, когда он не приходил долго, и он не приходил иногда специально и обдуманно — чтобы соскучились и радовались его приходу, а не выговаривали за долгое отсутствие и не надували губы.