Мама посмотрела на Софию, потом снова на меня.

— Зачем тебе это нужно, Ким?

— Ну, во-первых, я узнаю, что в этом свертке. — Несмотря на легкомысленный ответ, мама поняла мои истинные мотивы. — Я хочу узнать, понимает ли Роза, что она наделала, закрутив роман с моим дедом. Я хочу узнать, сожалеет ли она об этом.

Мама закрыла глаза и глубоко вздохнула:

— Ты не можешь мстить за разбитое сердце моей мамы, солнышко. Так не делается.

— Но стоит попробовать! — сказала я с притворной горячностью.

Разумеется, я умолчала, что в действительности хочу узнать, стоил ли этот роман тех лишений, которые выпали на долю бабушки и мамы.

— Так ты, правда, туда поедешь? — Клео заинтригована.

— Да! — говорю я. рассматривая пакет — он лежит на стуле у кровати.

— Ух, ты! А где сейчас твоя мама?

— Ушла на Пьяццетту выпить кофе с Платиновым Блондином.

— В полночь? Поздновато для недоступной скромницы. Почему бы ей просто у него не заночевать?

— Завтра с утра она хочет отправиться в магазин.

— Ты будешь ее ждать или ляжешь?

— Как раз собиралась выключить свет, когда ты позвонила. А ты?

— А я сейчас съем мисочку овсяных хлопьев, чтобы заморить червячка на сон грядущий, и. пожалуй, завалюсь спать.

Я улыбаюсь. Это будет далеко не первый «червячок», которого она заморит на ночь.

— Тогда — приятных снов. — Я зеваю и улыбаюсь.

— Позвони мне из Равелло.

— Обязательно!

Я кладу трубку, взбиваю подушку и выключаю свет. Голова моя полна забот о том, что мне готовит завтрашний день, но стоит мне устроиться в постели поудобнее, как я начинаю хохотать, потому что вспоминаю свою любимую историю про Клео и шоколад.

Год назад Клео ездила от «Фотофиниш» в Бристоль на ежегодную конференцию и допоздна пила с красотками из местного отделения, так что до отеля она добрела уже в половине шестого утра. Пока она свершала омовение и переодевалась в ночнушку, стукнуло шесть. В результате она проспала, и с утра ей пришлось быстро натягивать одежду и мчаться на конференцию — ни душа, ничего. Когда она уселась на свое место, девушка, которая сидела сзади, потрогала ее за плечо и сказала, что у Клео что-то застряло в волосах. Это была шоколадная конфета, которую горничная вечером положила Клео на подушку — шоколад растаял, но конфета была еще наполовину в фольге…

Второй раз такое уже вряд ли случится, потому что теперь Клео съедает перед сном все, что находится в радиусе двух миль от ее кровати, — так, на всякий случай.

Я натягиваю одеяло до подбородка. Боже, я ее обожаю!

Спала я ужасно. Наутро голова у меня раскалывается, все тело будто налито свинцом — глаза бы мои ни на кого не глядели. Даже вчерашние десерты на утреннем шведском столе не поднимают мне настроение.

Мама, конечно же, выпрыгнула из кровати с Jole de vivre, достойным Джули Эндрюс, — ее «бойкий», как выразился Люка, вид вызывает у меня тошноту Я отодвигаю в сторону смесь из кукурузных хлопьев и крем-карамели и смотрю, как мама выгребает ложечкой остатки мякоти из своего печеного яблока. Все у нее сегодня «Объедение!» и «Глоток молодости!». Она подставляет лицо солнцу и улыбается ему в ответ. Мне же хочется заползти в самый темный угол.

Когда я устала, мне на все плевать. И моя терпимость к маме опасно падает к нижнему пределу. Я говорю, что глаз не сомкнула за всю ночь, а она радостно щебечет:

— Но ты хоть полежала-отдохнула!

В ответ я мощным ударом разбиваю скорлупу вареного яйца. Какой тут отдых, когда ты с полными слез глазами в ужасе понимаешь, что уже четыре часа ночи и все обитатели этой половины планеты, кроме тебя, спят.

Да, я довольно мило дремала, пока мама не вернулась с Пьяццетты, но потом моя подушка словно превратилась в бетонную плиту. Сколько бы я ее ни колотила и ни встряхивала, удобно улечься уже не удавалось. Чем усерднее я убеждала себя расслабиться, тем больше я напрягалась и впадала в панику. Мне, как маленькой, хотелось побушевать, потопать ногами. Я даже изобразила под одеялом несколько па из «Ривердэнс», пытаясь отделаться от этого ощущения, но тщетно. Я то переворачивалась на живот, то на спину — вертелась так, будто боролась с аллигатором на речном дне. Наконец я вылетела в ванную, уставилась в покрасневшие глаза своего отражения в зеркале и в ярости спросила: — ПОЧЕМУ? Почему я не могу уснуть? Наверное, слишком много мыслей крутилось у меня в голове после похода в дом Винченцо, — одна из самых назойливых касалась того, каким окажется мое наследство после моей смерти. В моей жизни вдруг оказалось очень много вещей, которые мне хотелось бы изменить.

В конце концов, я решила — раз уж я все равно лежу в темноте без сна, то представлю-ка я, что лежу в объятиях Люка. Но это вызывало у меня только раздражение и жалость к самой себе — ведь в реальности этого никогда не случится.

— Ладно, я сейчас быстренько почищу зубы, и — пойдем, — говорит мама, отодвигая стул и роняя на стол салфетку.

— Я сегодня в магазин не пойду, я же уже говорила.

Мама на секунду замирает, затем опять садится за стол. Похоже, самое время закончить вчерашний спор.

— Ким, я…

— Я знаю, ты думаешь, что это плохая идея, но я все равно это сделаю.

— Я не понимаю зачем, — нетерпеливо говорит мама.

— Пойми, я это делаю не для того, чтобы тебя огорчить. Я не собираюсь устраивать еден. Я просто зайду и отдам ей сверток.

— Ей семьдесят три года.

— И что?

— Не думаю, что она ждет встречи с тобой.

— Вот и хорошо! — улыбаюсь я.

Мама видит, что я непоколебима.

— Где сверток?

Я открываю сумку и показываю.

— Я просто не хочу, чтобы ты доставляла себе огорчения.

— Я не огорчусь.

— Ней.

Я не отвечаю. Мне кажется странным, что мама не чувствует к Розе никакой враждебности. Я могу объяснить это только одним: она тоже была в свое время неверна, а значит, они принадлежат к одному клану. Но я все еще на стороне бабушки. Я знаю, если бы она сейчас смотрела на меня с небес, она бы одобрила мое намерение отправиться к этой женщине и высказать ей все, что когда-то не удалось высказать бабушке. У меня такое чувство, будто некогда, во время долгих чаепитий в Баттенбурге, когда бабушка снова и снова поверяла мне боль своего разбитого сердца, она в прямом смысле запрограммировала меня на выполнение этой миссии. Я слушала и тоже чувствовала эту боль. Я тосковала от того, что бабушка оставила своего мужа, точно так же, как тосковала из-за того, что меня оставил отец. Мы понимали друг друга.