Старик смотрел на нас, меня и моего мальчика, все с той же ласковостью – но теперь в ней что-то неуловимо изменилось.

А я понимал, что невозможно рискую – почти дословно цитируя «Записи бесед чаньского наставника Линьцзи Хуэйчжао из Чжэньчжоу».

Я случайно читал их однажды – и навсегда; потому что я ничего не забываю.

Я ничего не забывал.

Именно в этот день я понял, что нахожусь в чужой Поднебесной. Потому что здесь никогда не жил сумасбродный наставник Линьцзи, ни в девятом веке, ни в каком другом, и никогда он не называл Будду куском засохшего дерьма, Нирвану и просветление – невольничьими колодками и не говорил, что для истинного прозрения надо совершить пять смертных грехов.

Потому что слова есть слова, и слово «Будда» не отличается от себе подобных.

Но мне повезло, как никогда раньше.

– Позволь, отец вероучитель, – вмешался огромный детина и шагнул к нам, ко мне и моему мальчику, с такой плавной быстротой, что я ощутил колотье под ложечкой, – я спущу этого бродягу с лестницы!

«Дождались», – мелькнуло в голове у меня и моего мальчика.

В глубине души я предполагал, что этим дело и закончится.

– И это тоже слова, наставник Лю. – От сказанного седым журавлем у детины отвисла челюсть. – Вели лучше стражам пропустить сего отрока в обитель.

– Этого… этого маленького нахала?! – Удивлению громадного наставника Лю не было предела.

– Нахала? – пожал вздернутыми плечами журавль. – Маленького нахала?..

Он подумал и весело добавил:

– Или маленького архата? Как вы полагаете, наставник Лю?

К вечеру нам, мне и моему мальчику, обрили голову.

А кличка Маленький Архат, с легкой руки патриарха Шаолиня, приклеилась к нам намертво.

И прошло чуть больше года, прежде чем в обитель близ горы Сун приполз Змееныш…

Не бойся яростной схватки и помни: малым можно победить великое…

Из поучений мастеров

– И вот и еще один толстый дармоед, которого принц-казнокрад откармливает на наши денежки! – гнусаво раздалось из-под шаткого забора.

Это была первая фраза, которой встретили судью при въезде в Нинго.

Голос родины, так сказать.

Выездной следователь, не меняя выражения лица, неторопливо повернул голову. Он намеревался как следует запомнить говорившего, чтобы потом при случае…

Случай, как предполагал судья Бао, не должен был заставить себя ждать.

– Гляди, братва, он еще и косится! – радостно прокомментировал это движение пьяный солдат в расстегнутом пыльном халате и без шапки, предававшийся безделью в тени окраинного забора. Вообще-то солдатиков было трое, и занимались они деянием предосудительным и никак не полагающимся во время несения службы: явно не в первый раз пускали по кругу объемистый глиняный жбан, где булькала определенно не родниковая вода и не кислое молоко.

– Глаз, глаз-то какой – вороной! Канцелярский глаз! Ждет, крыса чиновная, что я от страха подохну!

– А вон еще чучело на осле вместе с ним, – заметил другой служивый, вообще голый по пояс, зато в залихватски сбитой на затылок форменной шапке. – Лоб медный, покрышка железная! Чародей небось! Эй, чародей, порадей! Сотвори-ка нам еще жбан винца!

И острослов довольно заржал, почесывая обеими руками волосатую, как у обезьяны, грудь.

Судья и даос молча проехали мимо, не обращая больше внимания на зубоскалящих вояк, но в душе судьи уже появился некий малоприятный осадок.

Конечно, служивый люд и раньше, тяготясь суровостью гарнизонной службы, бегал в самоволки, приставал к женщинам попроще и не брезговал дешевым вином, а также частенько бивал «рожденных в травах»[46]– но чтобы вот так, с самого утра, на виду у всех?! Опять же, неприкрытые намеки на принца и тех, кого Чжоу-ван содержит…

Жилище Лань Даосина находилось неподалеку от городских ворот, так что судья Бао распрощался со своим другом на окраине, пообещав вскоре наведаться в гости; после чего ткнул возницу в спину и поехал дальше, обуреваемый дурными предчувствиями.

Улицы Нинго были на удивление пустынны. Лавки и павильоны в большинстве оказались закрыты, бродячих торговцев, наперебой предлагающих финики в меду или пирожки с маковой начинкой, вообще видно не было; зато со стороны центральной части города доносился явственный шум многих голосов. В любом случае, чтобы попасть хоть домой, хоть в канцелярию, куда выездной следователь намеревался наведаться позже, судье надо было двигаться в ту сторону.

Подъезжая к площади Двух Рыб, судья еще издалека расслышал выкрики:

– На что будет жить моя семья, если нам второй месяц не выдают ни риса, ни денег?! – возмущался кто-то под гул сочувствующих и одобрительных реплик. – Где хлебное жалованье?! Где денежное довольствие?! Что, побираться идти?! Не дождетесь!

Толпа гулом подтвердила: и впрямь не дождутся, даже ждать – и то не станет!

– А нам, думаешь, легче?! – взвился высокий плаксивый тенорок. – Ты хоть государеву родичу служишь, можешь надеяться на послабление! Глядишь, откроют войсковую житницу или еще что… А мне на кого надежду лелеять?! Слыхали небось, какими податями теперь всех обложили?! Невзирая на чин и звание! Да я лучше сожгу свою черепичную мастерскую и пойду по миру с чашкой для подаяния, чем…

– Пейте, солдатики, пейте, тешьте душеньку, не стесняйтесь! Я – не Чжоу-ван, мне не жалко!

– Да я их… зубами, зубами!..

– Кого – «их»?

– Ну, этих… зубами!..

– Ох, дождется принц Чжоу грома с ясного неба!

– Бунт, горожане, бунт!.. Гарнизон нас поддержит…

– Штуку шелка с каждой поставки! Уж сразу приказал бы: веревку на шею или в пруд головой!

– Зубами!..

Запыленная повозка судьи, изукрашенная золотыми и розовыми лотосами, вывернула из-за угла, и судья в недоумении воззрился на столпотворение, царившее на площади Двух Рыб.

Бурлящее скопище возов и тележек, людей и обезумевших от шума собак с лошадьми, кучки яростно спорящих, вовсю дерущих глотку и размахивающих руками нингоусцев; солдаты гарнизона (по большей части без оружия, но встречались и с копьями или алебардами!) вперемешку с местными торговцами, ремесленниками, крестьянами, мелкими чиновниками…