– Дело – дрянь, Умберто. Мы с тобой прогорели. Нужно что-то делать, чтобы встать на ноги.

Умберто посмотрел на издателя в нерешительности, приоткрыл было рот, но не смог произнести ни слова. Своими воспаленными глазами он видел издателя неясно, словно сквозь пелену – как призрак, который можно изгнать с помощью заклятия. Пако много раз твердил мне о могуществе слов, и я хорошо это усвоил. Он знал, что Умберто хочет избавиться от него раз и навсегда. Я уверен, что если бы у Пако была возможность, он бы помешал этому, но было уже слишком поздно. Он мог только ждать, чтобы Умберто собрался со своими мыслями – всегда такими грубыми и скупыми.

– Я не могу уже упасть ниже, – немного запинаясь, сказал наконец Умберто. – Теперь настал твой черед. Твое издательство уже тебе не принадлежит, а входит в группу. Там все переделают – настолько, что через несколько месяцев ты не узнаешь каталог. С тобой перестанут считаться. Но это даже лучше – чтобы тебя совсем не видели. Ты будешь жалок: в твои-то годы – такое унижение! Вот так. А я уезжаю, пока не поднялись другие. Я не могу находиться в их обществе ни секунды больше.

Стоя один на кухне, я отложил работу, чтобы рассмотреть их. Невидимость, к которой стремился пес издателя и которая доставляла мне столько удовольствия, могла превращаться в муку, накатываясь в самый неподходящий момент. Умберто направился к двери, спотыкаясь о свою сумку, как будто он не мог избежать того, чтобы не создавать себе самому препятствий. Пако шел следом за ним. Он хотел было взять его за руку, но остановился.

– Отдохни, – говорил издатель, стараясь чтобы его голос звучал убедительно. Он натужно хрипел, изо всех сил пытаясь хоть немного смягчить свой повелительный голос. – Возьми несколько дней отпуска и расслабься. Я приеду проведать тебя в конце следующей недели. Посмотрим, что можно еще сделать.

Прежде чем они вышли в сад, мне удалось услышать ответ Умберто.

– Ничего, Пакито. Ничего уже нельзя сделать. А тебе лучше оставаться здесь. Найди себе какую-нибудь компанию. Полин бы подошла, но она слишком молода, да еще вдобавок спуталась с этим придурком. Поищи кого-нибудь еще. Не думаю, что когда-нибудь повторятся такие выходные. Те, кто приехал к тебе на этот раз, больше не появятся в твоем доме…

Я вышел в сад и видел, как они спускаются по склону по направлению к калитке. Мне вспомнилось письмо тридцатилетней давности, прочитанное мной прошлой ночью. Так же как шелковый халат, висевший за дверью ванной, как старая фотография моего отца рядом с его новым «гордини», как все увядающее и теряющее смысл, это письмо яркими вспышками нарисовало образы людей, шедших уверенным и небрежным шагом к своей гибели, к краху, неминуемо ожидающему каждого из нас. Я помнил это письмо почти наизусть, но его последние строки превратились для меня в зловещее предупреждение живущим: «…С нетерпением, волнением и надеждой жду Вашего ответа. Всегда к Вашим услугам, Умберто Арденио Росалес».

* * *

Выходные подходили к концу. Я подал обычный завтрак – с кофе и свежими газетами – гостям, не участвовавшим в раннем застолье с Пако. Фабио и Полин вышли вместе из ее комнаты, решившись наконец встретиться лицом к лицу с Умберто. Однако его уже не было – он вовремя уехал, чтобы избежать этой встречи. Вместо Умберто они застали Антона Аррьягу за его утренним возлиянием. Увидев, что его обнаружили, Антон залпом выпил содержимое стакана и похлопал себя по груди, как будто это была микстура от кашля. Он даже попытался изобразить на своем лице отвращение, как будто ему пришлась не по вкусу эта отвратительная, но, вне всякого сомнения, полезная жидкость.

– Мне нужно разогреться, – сказал он. – Меня всю ночь колотил озноб.

Тогда как Антону был необходимо утреннее виски, его жена, позавтракав лишь шампанским с устрицами, вероятно, жаждала выпить чашку хорошего кофе. Я поставил кофейник на поднос, чтобы в последний раз отнести ей. Проходя по саду, я поднял лицо вверх, чтобы ощутить слабое солнечное тепло. Тучи окончательно рассеялись, открыв дорогу холодному и прозрачному, как хрусталь, дню. Я вошел, не постучавшись.

Долорес Мальном собирала чемодан, который я столько раз носил под дождем в день их приезда. Мне казалось, что это было давным-давно: будто мое появление со свечами в особняке, буря, заставшая меня в дороге, первый ужин пореем и омлетом с укропом принадлежали к другому периоду моей жизни – периоду, когда мне нравилось скрываться и наблюдать за жизнью других, когда я был лишь сообщником своего отражения в зеркале.

Я поставил поднос на письменный стол. Долорес с улыбкой смотрела на меня, положив руки на бедра. Я с трудом выдержал ее взгляд, но не отвел своих глаз. Долорес была великолепна со своим жемчужным колье – для нее мир был грандиозным нескончаемым балом. Я тут же готов был построить для нее небоскреб, огромное мраморное здание, с ярким светом внутри, длинными диванами, миллионами подушек и единственным зеркалом – моим внимательным и преданным взглядом. По-видимому, Долорес почувствовала, что в моем воображении проносятся какие-то безумные идеи, потому что она подошла, не прекращая доброжелательно, но испытующе смотреть на меня. Когда она оказалась рядом, я с изумлением заметил, что не ощущаю страха. Я дрожал, как в лихорадке, но чувствовал себя удивительно свободным перед этой женщиной, стоявшей так близко, что наше дыхание смешивалось. Долорес очень нежно посмотрела на меня, как будто боясь напугать. Потом она бросила взгляд на поднос, оставленный мной на столе, и произнесла слова, которые я запомнил на всю жизнь и всегда старался быть их достойным:

– Напиток вечной молодости, как на Капри. Я всегда буду оставаться молодой, пока существуют такие мужчины, как ты. Ты хороший человек. Или я ошиблась в тебе, или ты сделаешь счастливыми многих.

– Ради вас я готов на все, что угодно, – ответил я без малейшего смущения, испытывая новое удовольствие в том, чтобы открывать ей свои чувства.

Долорес Мальном медленно подняла руку. У нее были бледные и очень длинные пальцы, без складок и пятен, как у восковой статуи. Она положила свою холодную, как лед, ладонь на мою щеку, но не погладила меня. Она задержала руку на несколько секунд, а потом, отстранившись, воскликнула веселым и любезным голосом, которым всегда говорила на людях:

– Ну что ж, закрой мне чемодан. Терпеть не могу заниматься этим. Мне всегда хотелось иметь сумку Мэри Поппинс.

По дороге в особняк я встретился в саду с Антоном Аррьягой, а войдя в главную дверь, увидел Полин, сидевшую за столом и державшую у губ большую чашку кофе с молоком. На ней было платье из кретона с большими голубыми и фиолетовыми цветами. Это было летнее платье с длинным рядом пуговиц впереди. Наверное, Полин надела его, чтобы соответствовать весеннему настроению Фабио. Но это платье было слишком легким для такой погоды: несмотря на то что Полин накинула на себя замшевый пиджак писателя и не выпускала из рук чашку кофе, ее губы стали того же оттенка, что и цветы на платье.

Пако сидел рядом с Полин и смотрел на нее, как будто это было единственно возможным для него занятием. По-видимому, ему было тяжело смириться со своим вынужденным одиночеством и бездеятельностью, на которые обрекала его старость. Пако уже не мог выбросить все за борт и отправиться на край света вслед за Полин. Такие, как она, уже не согласились бы отправиться с ним никуда. Должно быть, Пако была невыносима мысль, что уже ничто, даже его собственное тело, не давало ему времени, чтобы начать все сначала.