Должно быть, Том открыл Агги дверь, потому что я заметил ее появление, только когда она уже зашла в комнату и постучала в дверь изнутри. Она смутилась, когда я поднял на нее глаза от книги, и еще какое-то время избегала встречаться со мной взглядом. Она сказала:

— Пойдем в парк.

Так мы и сделали, как только я принял душ и оделся. По дороге она почти не разговаривала, как будто перебирала что-то в голове и боялась забыть. Когда мы пришли в Крестфилдский парк к огромному дубу (тому самому, где я позже развеял ее воображаемые останки), она села на свежепостриженную траву и потянула меня за рукав, чтобы я опустился рядом с ней. И вот что она сказала:

— Я проснулась сегодня и поняла, что люблю тебя больше, чем когда бы то ни было. Иногда я боюсь, что это чувство ускользнет, перестанет быть таким восхитительным, как сейчас. Поэтому у меня есть план. У меня в сумочке ножницы, я отрежу прядь своих волос, а ты — своих, и мы их скрутим вместе. На клочке бумаги я напишу все, что я к тебе чувствую, и ты сделаешь то же самое. Потом мы все это положим в пластиковую коробочку из-под фотопленки и закопаем вот здесь. Что ты скажешь?

Что я мог сказать? Мне это совсем не показалось глупостью. Более того, мне показалось это очень разумным. Именно этим реальная любовь отличается от любви, которую показывают в фильмах, ведь череда смертельно скучных, зловещих романтических комедий типа «Французский поцелуй», «Неспящие в Сиэтле», «Пока ты спал» успешно превратила все, что есть чудесного в любви, в банальность. Сейчас люди подходят к любви слишком буквально, в нашей жизни почти не осталось места символизму. То, что мы сделали с Агги, было немного странно — только главные герои шекспировской комедии могли бы вытворить нечто подобное и выглядеть при этом убедительно, но я наслаждался каждым мгновением происходящего.

Агги вынула из сумочки ножницы с оранжевыми ручками, откромсала себе прядь волос и нацарапала что-то на клочке бумаги. Я тоже отрезал себе прядь волос с затылка, написал нечто на своем клочке бумаги, свил наши пряди вместе, засунул их вместе с нашими письменами в коробочку из-под пленки и прямо руками закопал ее в землю. Яма — глубиной мне до запястья — была великовата для коробочки. Вместе мы насыпали часть земли обратно, потом встали и смотрели на холмик, не говоря ни слова. Мы поцеловались под дубом, а потом пошли к Агги.

Я не знал, что написала Агги, а она не знала, что написал я, и именно поэтому наше действо носило для нас слегка мистический характер. Иногда, вспоминая об этом, я шучу, что здесь было что-то от колдовства Вуду — именно наши перевитые пряди и записки виной тому, что Агги до сих пор держит меня так крепко. Впрочем, всерьез я так, конечно же, не думаю.

В течение нескольких дней я не мог выбросить это из головы. Мне позарез нужно было знать, что же Агги про меня написала. Примерно неделю спустя я вернулся с твердым намерением выкопать коробочку. Я чувствовал себя ужасно — я предаю ее доверие. Но это было мне необходимо. Мне нужно было знать, что там написано.

Когда я пришел к дубу, то сразу понял, что здесь что-то не так, потому что холм был потревожен. Я стал руками рыть землю, но коробочки не обнаружил. Агги выкопала ее, потому что передумала? Или она испугалась, что я сделаю то, что сделала она? Или коробочку выкопал кто-то другой? Я так никогда и не узнал правды. Спросить Агги я не решился. Думаю, она не была до конца уверена в своей затее — ей не нравилась мысль, что наши признания хранятся где-то, как документы, как свидетельство того, что я ей так же дорог, как и она мне.

21:47

Мы говорили уже долго. Я поднес трубку так близко к губам, как только возможно. В микрофоне образовалось небольшое, но значительное озерцо влаги. Клянусь, если бы я только мог проскользнуть в трубку и помчаться по проводу прямо к Кейт в квартиру, я бы так и сделал. С радостью. Быть с ней, ощущать ее присутствие — это могло бы подарить мне счастье на целый день. Да что там — на десять лет. Но тут огромная волна одиночества накатила невесть откуда и нависла надо мной, грозя захлестнуть. «Кажется, мне пора».

— Кажется, мне пора, — сказал я.

По голосу было слышно, что Кейт обиделась.

— Ой, прости, пожалуйста.

— Нет, дело не в тебе, — я отчаянно надеялся внушить ей доверие. — Дело совсем не в тебе. Во мне. Я наслаждался каждой секундой разговора с тобой. Ты такая… — Я не мог окончить предложение, не скатившись до какой-нибудь банальности. — Ты такая…

— Я такая…

— Ты такая… — Я порылся в своей коллекции отборных комплиментов. В нашем мире, переполненном банальными фильмами, банальными книгами, банальными песнями и банальными телепередачами, теперь и величайшие человеческие чувства сведены едва ли не к нулевому знаменателю. В общем, все мои комплименты казались слишком затасканными, не подходящими для Кейт.

— Ты особенная, — сказал я. — По-моему, ты особенная.

Она рассмеялась.

— А ты удивительный. По-моему, ты удивительный, Вилл.

— Спокойной ночи.

— Спи сладко.

Назад, в реальность.

Телефон еще никогда не выглядел таким одиноким, как сейчас, когда я закончил разговор. Он лежал на своей подставке, оцепенелый, и казался скорее мертвым, чем уснувшим. Я взял трубку и набрал номер Кейт — просто чтобы проверить, что он работает, — но положил трубку прежде, чем он успел зазвонить. Мне было уныло и пусто, в таком состоянии не имеет смысла делать следующий вдох. Стыдно признаться, но в ситуациях подобного рода я часто фантазирую, будто я измученный жизнью поэт, а не унылый идиот, которому некуда девать свободное время. Однажды я написал четырнадцать томов (т. е. четырнадцать тонких тетрадок) ужасающих стихов, озаглавленных «К Агги с любовью». Я вынес их в мусорный бак за неделю до того, как переехал в Лондон, для осуществления первого этапа моей политики Все Сначала, которую я позже забросил, поскольку она подразумевала, что от фотографии Агги тоже надо будет избавиться. К счастью, желание сотворить белый стих для тома 15 было задавлено в зародыше желанием сходить в туалет.

Перед тем как этот дом разбили на квартиры, моя комната, скорее всего, была огромной спальней, от которой мистер Джамал отделил часть для того, чтобы выстроить коробку из штукатурки, более известную как мой туалет, поэтому там не было окон. Чтобы хоть что-то видеть, мне приходилось включать свет, и тогда автоматически включалась вентиляция. Не то чтобы мне нравилась вонь, просто здешний вентилятор служил основной причиной моей ненависти к этой квартире — я от него на стенку лез. Каждый раз, когда он включался, я падал духом. В нем что-то сломалось, и вместо тихого жужжанья комара в туманной дали мне приходилось выносить такой грохот, как будто я засунул бетонную плиту в кухонный комбайн. Более того, вентилятор продолжал вытягивать воздух — и мое терпение — еще минут двадцать после того, как я выключал свет. К среде я был готов на все, только бы больше его не слышать, поэтому попробовал испражниться в темноте. Тишина приятно ласкала слух, но отчего-то было неловко сидеть на унитазе, спустив штаны и трусы, в потемках. В какой-то газете я прочитал, что обычная крыса вполне в состоянии пролезть в унитаз по фановой трубе из канализации. Мысль столкнуться нос к носу с грызуном так угнетала меня, что в конце концов я решил терпеть до школьного туалета, чтобы испражниться там в уюте и безопасности. Спешу добавить, что учительский туалет почти идентичен тому, что предназначен для школьников, разве только бумага чуть получше.