Ужин прошел в молчании. Обычно так оно и бывало — Владимир ел быстро, молча, сосредоточенно. Хотя, конечно, вкус еды замечал. Когда-то даже побаловал ее словами, что она готовит «удивительно, архивкусно…» Хотя Инесса не восприняла это как похвалу. В семье Надежды всем заправляла ее матушка. Потом заботы по дому перешли к младшей сестре Владимира, Маше. А когда эти две прекрасные умные женщины отправлялись с поручениями в Россию или Польшу, Финляндию или Австро-Венгрию, на кухне царила непременная и единственно возможная яичница из четырех яиц. Кто бы сомневался, что на фоне такого блюда ее стряпня будет смотреться куда лучше?

Инесса за ужином тоже молчала. Сумерки давным-давно уже превратились в непроглядную ночь, запели сверчки, заплясала мошкара вокруг лампы. Время решающего разговора подошло. И Владимир сам его начал:

— Так о какой проблеме ты хотела со мной поговорить? У товарищей в Париже неладно? Что-то с твоими детьми?

— К счастью, у товарищей в Париже все хорошо. Записка от них, как обычно, у тебя на столе. И с детьми моими все в порядке. Александр — отличный отец.

— Но что же тогда? Ведь все же хорошо. Можно спокойно работать…

— Владимир, — Инесса решила, что нет сил дольше молча терпеть. — Я жду ребенка…

— Ты за этим ездила в Париж? Сказать Александру?

Ей показалось или его голос помертвел, стал словно деревянным?

— Нет. — Инесса улыбнулась. — Мне нечего и незачем говорить Александру. Он тут ни при чем. Этотвоедитя, у нас стобойбудет ребенок.

И опять она не поняла — обрадовался ее словам собеседник или огорчился. Но, определенно, черты его лица стали менее жесткими.

— Малыш? Ты ждешь малыша?

— Владимир, мыждем малыша. Я думаю, что родится девочка…

Инесса откинулась на спинку венского стула. Ну вот, теперь она все произнесла. И, что бы он ни сказал, уже ничего не изменить.

— Де-евочка… — с какой-то удивительно мягкой, новой даже для себя интонацией проговорил Владимир. — Маленькая девочка… Оленька…

И только сейчас Арманд поняла, как же страстно хочет этого ребенка. И как давно о ребенке мечтает Владимир — настоящий мужчина, для которого дети — радость и будущее, а не обуза и путы на ногах. Инесса почувствовала, как в ее глазах закипают слезы. Да, ради таких мгновений стоит жить!

— Крошечная и беззащитная… Твоя копия…

Инесса не узнавала своего Владимира — перед ней сидел совершенно другой человек. «Может быть, именно этот настоящий? Мягкий, с мечтательной улыбкой? Почувствовавший наконец, что кроме работы есть и еще что-то. Что есть семья, дети, уют, дом. Что забота о близких в радость, а не в тягость… Что мир куда больше и куда милосерднее, чем это представлялось раньше…»

— Или твоя копия, мой хороший.

И тут произошло второе преображение — ее любимый куда-то исчез, а пришедший ему на смену собеседник оказался жестким и расчетливым прагматиком. Дельцом, думающим исключительно о пользе дела, все поставившим на службу этого самого дела…

— Милая, но как же ты сможешь в таком состоянии работать? Ведь вскоре нам предстоит возвращение в Россию, может быть, через Польшу…

— И что? Думаю, это ничему не помешает, напротив, отведет лишние подозрения.

— Мне это не кажется разумным. Не время сейчас рожать и растить детей, не время…

— Но почему, Володя? Ты не рад, что будешь отцом?

— Скорее, я озадачен и озабочен этим. Я буду плохим, никуда не годным отцом, думаю. Слишком о многом, кроме семьи, мне приходится думать.

«Да и семьи-то у тебя никакой нет. Так, удобный набор помощников…» Холод пронизал Инессу, хотя вечер был теплым и спокойным. Холод и полная, окончательная безнадежность. Всего несколько минут понадобились Владимиру, чтобы принять решение. Несколько минут, чтобы перечеркнуть возможность иной жизни — в любви и покое, с детьми и прогулками, долгими беседами под луной и долгими ночами нежности.

— Не время, друг мой? Но отчего же?

— Впереди архимного работы. — Владимир вскочил и стал мерить шагами комнату. — Невероятно, чудовищно много. Впереди еще годы ссылок, полицейских преследований, возможно, тюрем. Разве хорошо крошечное дитя погружать с первых же дней жизни в кипящий котел революции? Разве хорошо делать его заложником необходимости? Хорошо ли, что вы отдали детей на воспитание отцу и лишь украдкой можете с ними видеться?

«Он уже говорит мне «вы»?»

— Хорошо ли, что вынуждены взять себе иное имя, только чтобы не быть назавтра этапированной в Шлиссельбург или Архангельск? А если на руках у вас будет ребенок? Вы же станете совершенно беззащитной… Станете легкой добычей для любого шпика, даже самого тупого и ограниченного!

«Да, он и в самом деле говорит мне «вы». Он уже отделил себя от меня и нашего крохи. Он выбрал путь и с этого пути не сойдет, пусть хоть сотня новорожденных ждут его дома…»

— Владимир, вы напрасно пытаетесь напугать себя охранкой или шпиками. И для рождения детей всегда подходящее время.

— Друг мой, — теперь голос ее любимого стал звучать и тише, и мягче. — Я никого не пугаю. Однако не могу не беспокоиться о судьбе твоего ребенка…

— Нашего, Владимир, — отчеканила Инесса. — Нашего!

— Пусть так… Пусть нашего… Его судьба не может меня не тревожить, однако ваша судьба меня тревожит куда больше. Ведь впереди…

— О том, что впереди, я знаю много лучше вашего, Владимир Ильич. — Инесса выпрямилась. — Не забывайте, у меня пятеро детей. И именно они составляют смысл моей жизни. Теперь их стало шестеро. Я клянусь всем, что для меня свято, что выращу в любви свое шестое дитя, отдам ему всю возможную заботу и все свои силы…

— Но как же дело революции, которому мы посвятили себя?

— Вы посвятили, Владимир Ильич! Вы, но не я! Вы наказали себя отсутствием семьи, обрекли на одиночество любящую вас женщину… И только для того, чтобы служить счастью всего мира! А вам не кажется, что это неумная самоотверженность? Вам не кажется, что аскет не сможет дать миру то, чего лишился по собственной воле?! Вы отобрали у себя все, и что же вы хотите дать миру? Кровь бесконечных сражений? Отказ от мирных дней во имя неведомого счастливого «завтра», которое никогда не наступит без счастливого и мирного «сегодня»?

Быть может, всего этого не следовало говорить, однако и не сказать было нельзя. Глупо все время сдерживаться, глупо вести себя как влюбленная дурочка, которая смотрит в рот любимому и только жеманно хихикает. Тем более глупо, когда этот любимый отказывается и от дурочки, и от всего, что она могла бы ему дать.

Инесса без сил опустилась на стул. К счастью, плакать ей не хотелось. Это была бы слабость, слабость недостойная, дамская, истеричная. А ей, теперь это было ясно, предстояло еще так много всего… Всего того, на что понадобятся все силы.