Но интереснее всего оказалось само Егорьево, конечно. Раньше деревня называлась Реженка, началась она с переселившихся в эти края еще лет двести назад нескольких латышских семей, которых сначала выперли из родной Прибалтики, а потом и из Центральной России тоже. Очень уж странные обряды они изволили устраивать.

А здесь в Сибири латыши перемешались с разношерстными славянами, и в результате появился целый коктейль белокурых народов, которых объединяло кое-что общее — они поклонялись Марене. Правда, без персонификации. Не божеству смерти, как таковому, а скорее как явлению. Эта самая ярмарка в Навий день, про которую знали все окрестные жители, была явлением знаменитым, и, кто не боялся и приезжал, увозил с собой кучу острых ощущений и интересных впечатлений.

Я в этой всей мифологии разбирался не очень хорошо, вроде бы, Навий день, или, по-другому Мертвецкие проводы — это четверг на пасхальной неделе. Все нормальные селяне в этот день ходили на кладбище, ели блины и кутью и пили за помин своих умерших родственников. А в Егорьеве все было по-другому. Здесь устраивали этакую странноватую версию Хэлоувина, как я понял. Девушки были обязаны распустить волосы и надеть белые одежды, а мужики — мазать лица черным или носить маску. И все эти ухищрения делались для того, чтобы мертвецы, встающие в этот день из своих уютных гробов, принимали их за своих и не трогали. А тех, кто был на мертвеца не очень похож — в смысле, одет как всегда и с лицом без грима, обливали водой. Не со зла, а чтобы защитить. Потому что «мертвецы воды не любят» и к мокрым людям прикасаться брезгуют. А отогнать их в Навий день никак нельзя вообще — никакие привычные методы, вроде креста и молитвы, не работают.

Рассказывал то сам Физрук, то какие-то еще мужички, то и дело подсаживавшиеся к нашему столу. Иногда разговор скатывался с байки про Игната, который в прошлый Навий день вздумал продавать козий помет, выдавая его за целебный лосиный, а его за это бабка Лукерья прокляла, и он две недели был уверен, что у него на лбу вырос здоровенный елдак. Причем он сам утверждал, что его видел, и что тот даже действовал, исправно делая стойку на всех проходящих мимо девиц с большой задницей. Очень уж охоч был Игнат до афедронов внушительных размеров. Но никто, кроме него, член во лбу не видел. Так что пошел Игнат к Лукерье на поклон. Мол, либо сделай уже, чтобы елдак был настоящим, чтобы можно было в дело его пустить, либо прости уже, отпусти.

Первая бутылка уже давно закончилась, вторая и третья, кажется, тоже. Кажется, как раз на третьей к нашему столу присоединилась загадочная мамаша Сусанна. Она Гиену тоже узнала, но они оба так и не раскололись, где и когда они познакомились. Мамаша оказалась корпулентной дамой с румяным лицом и прозрачно-светлыми чуть раскосыми глазами. В отличие от большинства местных, у нее были темные волосы. У нее был голос боцмана с пиратского корабля и его же замашки.

Потом начались танцы, если, конечно, это можно так назвать. Каждый дрыгался кто во что горазд, особо озабоченные выискивали уголки потемнее, чтобы увлечь одну из шныряющих по кабаку девок.

В общем, нормальный такой вечер в нормальном таком кабаке.

А потом я очнулся. Ну, потому что назвать это пробуждением было бы... гм... преуменьшением. Я резко вскинулся, окинул взглядом окружающую реальность, в ожидании всех и всяческих неприятностей. Но вокруг было сплошная милота и благолепие — в косых солнечных лучах, проникающих сквозь широкие щели сарая плясали пылинки, правый бок щекотало сено — рубаха задралась, одеяло сбилось. Их одного темного угла к другому темному углу прошмыгнула деловитая мышь. А слева, закинув на меня ногу и живописно разметавшись, безмятежно спала, приоткрыв коралловые губки та самая девица, на чей розовый сосок я пялился, когда мы только пришли в «Сестру Стрекозу».

Ага, даже припоминаю кое-что. Смена этой очаровательной официантки закончилась как раз когда начались танцы. Потом она увлекла меня сюда, на сеновал. И потом...

Я зажмурился.

Хорошая получилась ночь. Даже жаль, что я так много выпил, и теперь память изволит сбоить на самых волнующих и интересных местах. Впрочем, ничего не мешает мне сейчас освежить кое-какие моменты...

Я коснулся притянул спящую девушку ближе к себе, коснулся губами жемчужно-белой кожи. Она простонала что-то неразборчивое и подалась вперед. Голова болела, конечно, да и черт с ней! Глаза девушки приоткрылись и заблестели. Кончик языка облизнул губы, шаловливая рука скользнула вниз по моему животу.

Кто-то негромко покашлял. И это был не я и не... блин, как ее зовут? Вроде бы она вчера представлялась, но было уже шумно, как вокруг, так и в моей голове, так что имя я теперь вспомнить не мог. Вроде что-то такое непривычное уху, экзотическое...

— Прошу прощения, что вмешиваюсь, — сказал Янис. Интересно, он все время там стоял или только вошел? В любом случае, мне двойка за невнимательность. Слишком много полагаюсь на свое чувство опасности и забываю про банальную осторожность. Он мог нас прирезать уже четырнадцать раз. Десятком разных способов.

— Эгле, ты бы не могла нас оставить? — он усмехнулся.

— Ну да, ну да, у вас серьезный разговор, не для моих нежных ушек, я поняла, — девушка убрала свои шаловливые руки. Что меня немного расстроило, конечно.

Она соскользнула с сеновала, ухватившись за поперечную жердь. Не утруждая себя одеванием. Впрочем, ее прелести в любом случае вся деревня видела, теперь-то уж чего стесняться?

Я решил не следовать ее примеру, и прежде чем слезть вниз штаны все-таки застегнуть.

— У вас ко мне какое-то дело, Янис? — спросил я и поморщился. Висок раскалывался, будто в него воткнули иголку. Да и общее состояние организма было... ну, такое. Предсказуемое.

— Пива? — Янис протянул мне запотевшую бутылочку. Ага, значит все-таки недавно пришел, если бы сидел уже пару часов, то она бы нагрелась.

— Нет, благодарю, — я медленно покачал головой.

— Между прочим, мы вчера точно переходили на «ты», Богдан, — Янис свернул крышку у бутылки и сделал длинный глоток.

— Да, точно, — я напряженно хохотнул. Интересно, чего ему надо? Он же не просто так вчера нас развлекал. Ну, то есть, за выпивку и закуску мы платили сами, но дружелюбием к нам он воспылал по своей воле. Видел он нас впервые в жизни, значит...

— Ты веришь в судьбу, Богдан?