вопросы. Они умело заправляли своим бизнесом. Яэль заходила в одну из контор по продаже билетов, и я наблюдал спокойную, трезво оценивающую обстановку деловую женщину в больших солнцезащитных очках, соответственно одетую и с подобающей случаю прической. Серьезность и уравновешенность. Я садился на скамью в глубине конторы, и сердце мое истекало любовью к ней.

Это были мартовские и апрельские дни, теплые и прозрачные. Политические усилия обеспечили спокойствие. Тель-Авив был залит чистым солнечным светом, заставлявшим сверкать окна автобусов и витрины больших магазинов на улицах Алленби и Дизенгоф. Публика двигалась по тротуарам, заполняла кафе под открытым небом, потягивала напитки и играла в шахматы. Удивительно невесомые сумерки опускались на большой город. Наши совместные прогулки, как правило, совершались в те часы, когда день и ночь сливаются в дивной, сводящей с ума гармонии цветов и запахов.

По пятницам, когда диспансер был закрыт, я стал посещать университет. Он был почти пуст в этот сезон. В эти белесые, подернутые легким туманом утра мы оставались вдвоем возле входа в корпус «Шарет». Разговаривали. Иногда я позволял себе дотронуться до ее руки. Обычно я приносил ей букетик красных и белых цветов, она принимала их с тем особым смешком, который прорезал милую морщинку возле ее носа и заставлял щуриться зеленые глаза. Я был счастлив.

С Яиром мы беседовали на политические темы. В те дни он ждал — ждал и пылко, от всей души, надеялся, что вот-вот свершится какая-то космическая мистерия, которая принесет избавление всему нашему миру, и «в том числе обитателям корпуса „Шарет“». Это его слова. Такие разговоры вызывали у меня чувство жалости к этому молодому мужчине, которого я любил всем сердцем. Я и сегодня люблю его. Наши беседы я так и заканчивал: «Я люблю тебя, Яир». В щелку под входной дверью в их квартиру я подсовывал записки с этими словами, когда не заставал их дома.

Вечером мы вместе ехали домой на автобусе — они до центра города, а я до центральной автобусной станции. Я чувствовал, что хочу увековечить те мгновения, когда автобус въезжает на мост через Яркон и поворачивает к Тель-Авиву. Я знал: недалек тот день, когда все это обратится в легенду, и пытался запечатлеть в своем сознании каждый локон в ее прическе, каждую искру в глазах, точный оттенок ее одежд. Под конец они спохватывались: «Есть ли вообще дома еда?» Я смотрел на них, сидящих в обнимку на соседнем сиденье, и впитывал их голоса, особый тон разговора, жесты. Автобус пересекал город с севера на юг.

По средам они устраивали стирку. Я помогал Яэль тащить сумку с бельем в прачечную в студенческом общежитии. Однажды, когда в ожидании окончания работы стиральной машины она читала «Моллоя» Сэмюэля Беккета, я заметил, что быстрый отжим может повредить некоторым вещам.

— Ну и что? Я тоже умру, так пускай вещи погибнут прежде меня, — откликнулась она задорно.

Она знала о моем вожделении к ней. То притяжение, утонченное и властное, которое я испытывал к ней, витало в воздухе, которым мы оба дышали. Она не видела в этом ничего противоестественного и деликатно, с чуткостью и интеллигентностью, которые свойственны лишь немногим женщинам, умела обратить его в нечто иное, цельное и чистое. Когда мы говорили на эту тему, она едва ощутимо прикасалась кончиками пальцев к моей руке и улыбалась.

Яэль любила балет и даже приобрела несколько книг, посвященных этому искусству. Она записалась в балетный кружок — не для того, чтобы выступать на сцене, а чтобы «пропитаться атмосферой». В один из мартовских дней 1978 года появилось сообщение о предстоящих гастролях балетной труппы из Штутгарта. Она словно помешалась. Ей посчастливилось достать несколько пригласительных билетов на два выступления, и она решила взять с собой Яира, Тирцу и меня. Показать нам, что такое настоящий балет. «Это самая замечательная труппа в мире», — не уставала она повторять. Каждый билет, по понятиям тех дней, стоил немалых денег. Мы договорились, что я приду к ней домой. Было тринадцатое марта 1978 года.

Пришло время рассказать о тех событиях, воспоминание о которых и теперь наполняет меня стыдом. Но я делаю эти записи в первую очередь для самого себя и ради успокоения своей души. Не стоит бояться прикосновения к самым неловким моментам собственной жизни — пусть даже они заслуживают порицания.

В тот пряный весенний вечер мы сидели у нее на кухоньке и с удовольствием болтали о разных разностях. Наконец Яэль решила, что пора ей пойти одеться, а чтобы я не скучал в ее отсутствие, шаловливо подмигнув, сунула мне в руки «Плейбой». Совершенно голые девицы действительно были весьма занимательны, а в квартире Яэль они казались еще во сто раз интереснее. Задумавшись, я перевел взгляд со страниц журнала на потолок, потом на выкрашенные в коричневый цвет шкафчики, на кухонный столик. На столике лежала уже распечатанная пачка какого-то лекарства. Я протянул руку и заглянул в нее. Внутри оказалось несколько небольших зеленых капсул. Темно-зеленых. Приложенный к ним сопроводительный листок сообщал, что это противозачаточное средство. Меня окатила волна жара и холода. Я почувствовал, как лицо мое заливается краской и пылает. Кожа горела, сердце трепетало. «Плейбой» выпал у меня из рук. Я вернул капсулы в упаковку. Взгляд мой затуманился и померк. Я проковылял в уборную. Белесая жидкость, подобная йогурту, залпом вырвалась из моего тела и забрызгала сиденье унитаза. Продолжая дрожать и обливаться потом, я обтер сиденье туалетной бумагой. Спустил воду и спасся бегством в ванную комнату. Подставил лицо под струю холодной воды. В зеркале отразились бледная перекошенная физиономия, надутые вены на шее — можно было подумать, что я только что завершил тяжелый боксерский бой.

Спустя несколько минут мы шагали по направлению Дворца культуры. В этот теплый весенний вечер я пережил истинное наслаждение от прикосновения к высокому искусству. Невесомые танцоры были одеты во что-то ослепительно белое. Воздушные па они выполняли с божественной естественностью. Огни, запах духов, даже мужские костюмы — все заливало меня теплым дурманом.

Одна из сцен представляла молодого ухажера, вновь и вновь обращавшегося с пылкой мольбой к возлюбленной, застывшей на стуле в недвижной позе. Он всячески пытается доказать ей свою любовь, не скупится на восторженные похвалы, преподносит цветы, но она не реагирует. Все его усилия напрасны, балерина встает, не спеша, без единого слова, пересекает сцену и исчезает. Эта миниатюра продолжалась три или четыре минуты, но оригинальное режиссерское решение и простота выражения поразили меня. Я словно окунулся в прохладные воды озера, окруженного со всех сторон