После разговора с Тео я снова иду в пристройку. Пытаюсь поработать. Вытаскиваю из ящика смятые тюбики с краской, задумчиво их рассматриваю. Французский ультрамарин, индийская красная киноварь, неаполитанский желтый – целая география цветов. Тео произнес слово «навсегда», но ничто не длится вечно. Ему еще предстоит это постичь. И чем позднее, тем лучше. Все кончается: и привычная жизнь, и любовь. Исчезают даже дети. А вот боль от потери – с ней ничего не происходит, она все длится и длится, и нет ей конца.

Я черчу подаренным Софи угольным карандашом толстые прямые линии. Вначале я не представляла, как смогу пережить даже часы, не говоря уже о днях, неделях, месяцах этого «навсегда». Темные металлические оковы ее отсутствия очень прочные. Им нет сноса. Во время работы грифель крошится, и я сдуваю отломанные частички. Мальчики в разговорах Наоми не упоминали. Она осталась где-то там, за их спинами. Они ушли вперед, а вот я нет. Наоми все время со мной, рядом.

Я пересекаю вертикальные линии горизонтальными полосками, делаю сетку, размышляя, какими цветами закрасить пространства между линиями. Они должны иметь темную окантовку, но светиться внутри – эти пространства, символизирующие жизни мальчиков. Я кружу по пристройке, пытаюсь подобрать цвет, который, если сравнить со звуком, звучал бы ярко и чисто, но содержал также и низкие обертоны. Трудно представить пигмент, обозначающий одновременно свет и тень. Может быть, смешать яркую киноварь с оранжевым? Нет, тут нужно больше цветов. Я пытаюсь вспомнить цвет камней в пустыне, закаленных ветром и жарой. Затем перед моим внутренним взором возникают византийские фрески, которые я видела в пещере у городка Горем в Каппадокии. Они казались подсвеченными солнцем, хотя находились глубоко под землей. Хмурые и одновременно сияющие.

Я смешиваю краски на палитре. Какой взять кадмий – желтый или бледный? А чего еще добавить? Белого? Красного? Оранжевого? Кладу кисть и жду вдохновения. Может быть, тут не хватает закатного солнца или яичного желтка?

Повернувшись, я вижу на скамье части дерева, приготовленные для растопки. Должно быть, я несла их, чтобы разжечь огонь в камине, и меня что-то отвлекло, а они так и остались лежать. Мое внимание привлекает прут. Я беру его, верчу в руке. Серовато-коричневый, с маленькими бугорками на месте будущих почек. Из крошечного углубления в коре выглянет нечто, непонятно на что похожее, и начнет медленно раскрываться, обнажая листик, который поначалу выглядит странно обтрепанным, даже изжеванным. Я делаю грубый набросок прута, затем обрабатываю его, все более тщательно, и в голове рождается идея картины. Это будет триптих, представляющий жизненный цикл. Возникший образ пока еще неотчетливый и эфемерный, и я, в страхе его спугнуть, сосредотачиваюсь на маленьких почках.

Через час мои руки коченеют от холода. Приходится остановиться. В коттедже возбуждение стихает, а потом наваливается знакомая тяжелая тоска, да так сильно, что я не могу пошевелиться. С трудом откликаюсь на звонок в дверь. Иду открыть, едва переставляя ноги.

На пороге Дэн. Стоит ссутулившись, с серьезными глазами.

– Ну проходи, не стой здесь, – я тяну его за рукав. – Рада, что заглянул.

Он проходит, не глядя на меня. Я беру его куртку, вешаю на крючок.

– Видишь, как у меня тут тихо после Рождества.

– А у вас все в порядке? – спрашивает он, пытливо вглядываясь в мое лицо своими зелеными в крапинках глазами.

– Конечно, не совсем, но… – под его взглядом моя улыбка тает.

О Наоми я ему ничего не говорила, но, думаю, он знает от бабушки.

– Это второе Рождество, которое прошло без дочери, – говорю я. – Ее ищут, так что есть надежда, что следующее мы встретим вместе.

Он краснеет:

– Можно я у вас немного побуду?

– Конечно. Ты ужинал?

– Нет, но…

– Тогда поужинаем вместе. Я сейчас быстро приготовлю тушеную индейку, а ты мне поможешь. Хорошо?

Он проходит, снимает свитер, закатывает рукава рубашки, открывая загорелые руки. Я достаю из холодильника тушку индейки, лезу в шкаф за приправами.

– Что-нибудь решил с учебой?

– Почти, – отвечает он, помогая мне разделывать птицу.

– И куда будешь поступать?

Дэн опускает голову:

– Тео рассказал мне о художественной школе в Нью-Йорке. Там учиться дешевле, чем здесь. И у меня скоплены кое-какие деньги. Так что я подал заявление на отделение современной скульптуры.

– Замечательно, Дэн. И где будешь там жить?

– Сэм сказал, что у них найдется для меня место.

– Очень за тебя рада, Дэн. Это просто фантастика, – я наливаю в бокалы вина. Мы чокаемся. – Молодец, что решился.

Следя за булькающим рисом, я погружаю кусок индейки в кипящий на медленном огне соус. В кухне тепло, и мне кажется, что где-то рядом здесь Тео и Эд. За едой Дэн рассказывает о том, как приняли его решение родители. Мама сразу согласилась, а отец вначале отговаривал, но потом сказал даже, что поможет деньгами. Спустя какое-то время Дэн спрашивает, над чем я сейчас работаю, и внимательно слушает описание замысла.

– Думаю, у вас получится интересно, Дженни.

Он еще ни разу не называл меня по имени. Не понимаю почему, но в его устах это прозвучало странно. Впрочем, миссис Малколм звучало бы не лучше.

Заканчивая еду, Дэн наклоняется вперед.

– Я хочу сфотографировать некоторые ваши картины. Буду искать в них вдохновение.

Эта просьба не приводит меня в восторг. Свои картины я не собиралась никому показывать.

– Может, не надо? – бормочу я и, увидев, как вытягивается его лицо, добавляю: – Не уверена, что они такие интересные.

Неожиданно почувствовав усталость, я встаю и выпускаю Берти в сад. Дэн тоже встает.

– Заходи перед отъездом, – говорю я, подавая ему куртку. – Я подберу кое-что для фотографий.

У двери он поворачивается и внимательно на меня смотрит:

– Я хочу сфотографировать и вас. Ваше лицо.

А вот это уже что-то совершенно неожиданное. Пару секунд я стою, не зная, что ответить.

– Сфотографируй лучше свою бабушку, Дэн. У нее очень красивое лицо. И еще в нашей деревне очень много симпатичных молодых девушек.

– Бабушку я уже много раз фотографировал, – отзывается он. – А девушки… это, конечно, хорошо, но мне интересно ваше лицо. Оно… – он на секунду замолкает, – красивое.

Я окончательно смущена. Пытаюсь рассмеяться:

– Что за чепуху ты говоришь, Дэн.

У открытой двери он неожиданно протягивает руку и касается пальцами моего лица. Я вздрагиваю, а он поворачивается и уходит.

Закрыв дверь, я стою, опершись на нее спиной. Что же происходит с парнем?

Я убираю со стола посуду, мою, чищу сковороду, кастрюли и злюсь на себя. Потому что чувствую вину. Дэн моложе моих сыновей, а я позволила себе наслаждаться его вниманием. Парень явно не в себе.