В целом нам здесь живётся, я бы сказала, как немецким оккупантам в Париже, которые, по слухам, тоже не очень довольны тем, что французы не очень-то гостеприимны к ним, хотя они не ввели танки в город и вообще ведут себя прилично. Интересно, что надзиратель, на десять минут отложив плеть, тут же хочет, чтобы избиваемый его любил.

Однажды в офицерской столовой между закуской и главным блюдом я высказала мысль, что мы здесь в Сенегале повторяем судьбу немцев, от которых сами бежали, что мы тоже вроде немцев в Западной Африке. Мои слова были встречены в штыки. С тех пор я поняла, что лучше помалкивать, о чём ты думаешь. А ещё лучше не показывать, что ты вообще думаешь.

Собственно, мне нельзя писать тебе ни строчки, здесь за границей по-прежнему всё засекречено; я совсем потеряла бдительность в моём последнем письме, раскрыв тебе всю историю перевозки груза в уверенности, что теперь это уже неважно. С тех пор комендант взялся за меня, подробно разъясняя, что очень многое зависит от того, о чём щебечет машинисточка в безветреный вечер, запивая масляное печенье медовым молоком, когда у неё от скуки чешется язык, и что во времена вроде нашего лишняя болтовня может легко довести до казни. С тех пор я держу себя в руках, а язык за зубами: отечество есть отечество; с другой стороны, мы оба с тобой ещё живы, а что касается меня, то я чувствую себя тем ближе к тебе, чем дальше от тебя нахожусь.

Хотела бы я знать, отчего это не проходит со временем, ведь – будем откровенны – не такой уж ты единственный и неповторимый. Но я всё же рада этой постоянной небольшой душевной боли, которую ты причиняешь мне; во-первых, в боли есть что-то утешительное, поскольку она присуща лишь живым, а во-вторых, я точно знаю, что ты её ощущаешь так же, как и я.

Не проходит дня или часа, чтоб мне не хотелось рассказать тебе то или это, или чтоб я не пожалела о том, что ты не можешь видеть то, что вижу я, и что я не могу услышать, что ты об этом сказал бы. И если я сейчас, вопреки всем инструкциям, пишу тебе эти строки, то лишь потому, что другой возможности может ещё долго не представиться; мой коллега Дёляпорт, заболев жёлтой лихорадкой, получил разрешение на поездку в Дакар, он возьмёт моё письмо и позаботится о том, чтобы оно пришло на улицу Эколь нераспечатанным.

Полгода прошло с тех пор, как я тебе писала из порта Лорьяна. Время летит быстро, особенно когда много чего происходит, а ещё быстрее, когда ничего не происходит… и прямо сейчас, когда я тебе пишу, эта птица опять начинает и когда-нибудь сведёт меня с ума. Она кричит: рууку-дии, рууку-дии, рууку-дии – часы, дни и ночи напролёт, и откуда только силы берёт, постоянно только рууку-дии, рууку-дии, руукиу-дии, пока я с растерзанными нервами, заткнув уши пальцами, не засыпаю поздней ночью, поэтому я так и не узнала, унимается ли эта тварь хотя бы на час за всю ночь или нет. Не пойми меня превратно, наверняка это безобидная птица, и, конечно, она – как и все мы – имеет право на своё место под солнцем и, если быть объективной, не такой уж и громкий или пронзительный у неё крик; и всё же он доводит меня до белого каления так, что я уже не раз выбегала наружу с пистолетом (конечно, у меня здесь есть пистолет) и застрелила бы эту тварь без колебаний, если бы смогла углядеть её в ветках акации, где она, вероятно, сидит.

Эта птица ничего мне не сделала, может, она вегетарианка и кричит своё рууку-дии, рууку-дии по достойным мотивам, возможно, в целях защиты территории, или, может быть, с целью передачи генетического материала или просто для удовольствия. В поисках объяснения её невероятной выносливости я додумалась, что она может заключаться в дыхательной системе птицы, устроенной иначе, чем у нас, млекопитающих; в колледже мне приходилось рисовать на эту тему картинки синими и красными карандашами, но теперь мне не вспомнить детали. Вроде бы у птиц воздух протекает через лёгкие только в одном направлении, так? Но куда же, чёрт возьми, он потом девается у этих тварей? Конечно, здесь нет ни души с намёком на орнитологическое образование или справочника «Лярусс», где я бы могла посмотреть; и то и другое я бы, наверное, нашла в Дакаре, но он отсюда в тысяче километров к западу и недосягаем без официального разрешения, которое мне по человеческим меркам не получить до конца войны.

Если бы я была дома в Париже, а птица сидела бы на моём подоконнике, я бы вряд ли обратила на неё внимание. Но здесь, в монотонности этих красных, железорудных холмов с их вечнозелёными акациями и баобабами, где мне до смерти скучно в бессобытийности дней, в праздности моих часов, в тиши ночей, где в темноте не слышно ни звука, кроме далёкого воя гиен, близко прошмыгнувшей тени человека, сонных стонов моих спутников да ещё этой птицы, которая всё время кричит рууку-дии, рууку-дии, рууку-дии, иногда мне становится так скучно, что я мечтаю о какой-нибудь катастрофе, урагане, землетрясении или вторжение вермахта, который всё бы здесь разнёс.

Кстати, от описания ландшафта я воздержусь. Конечно, тут есть равнины и холмы, а также реки и всякая флора и фауна, а небо ночами черным-черно и переполнено звёздами. Об этом я могла бы долго и возвышенно рассуждать, будь я английской леди и проезжай на поезде мимо. Но обстоятельства сложились так, что я не английская леди и не проезжаю мимо, а сошла и осталась, отчего справляю нужду под кустом, а еженедельную ванну принимаю в реке, не забывая про гиен и аллигаторов… и вот что я хочу этим сказать: когда живёшь среди ландшафта, он уже не может быть объектом эстетического рассмотрения. Тогда он становится чертовски серьёзной штукой.

Здесь есть лунатические младшие офицеры, которые хотят затащить меня в кусты. Я должна избегать прямых солнечных лучей и успевать до очередного ливня под крышу. Я мучаюсь со своей пишущей машинкой, у которой с недавних пор западают буквы А, V, P и Z. Я должна чистить зубы стерильной водой, и для моей карьеры было бы неплохо уметь приветливо здороваться на овощном рынке с жёнами короля племени малинке, которые все пять – нестерпимо надменные курицы… Одним словом, если я хочу выжить, то должна здесь, при всей скуке, держать ухо востро и не могу позволить себе поэзию деревьев, гор и баобабов.

В отличие от меня, наш связист Джилиано Галиани, которому нечего связывать, прекрасно развлекается. Он носит старый французский тропический шлем, который, уходя по утрам на охоту, надевает набекрень, чтобы тот не мешал ему целиться. К полудню этот ушедший в рост Наполеон со счастливым характером, который скорее умрёт от повышенного давления крови, чем от рака печени, возвращается из чащи с антилопой за плечом, а после обеда гордо шествует по рынку, подмигивая длинноногим девушкам племени фула с маленькими твёрдыми грудками, и те в свою очередь, нежно покраснев, улыбаются ему, как если бы их знакомство уже состоялось совсем в другое время и в другом месте.

Вечерами он сидит, скрестив ноги, у местных деревенских у огня и прекрасно общается на всех здешних наречиях, из каждого усвоив пару выражений, а иногда ночь проглатывает его, и он снова появляется лишь назавтра или через день. Мне следует брать пример с этого человека.

Конечно, ты беспокоишься обо мне. Не нужно, я справляюсь. Моя самая большая забота – это пищеварение, вторая забота – скука, а третья – это факт, что я единственная белая женщина в округе на пятнадцать километров; это способствует моей популярности среди белых мужчин из моего окружения, от которой я бы с удовольствием отказалась.