бы. Там были его близкие, а он называл их благодеяниями, которыми осыпал его Бог. Это значило для него больше, чем если бы я прочел над ним Йа-Син[57]. Он умел мириться с утратами. Сочиняя это письмо, я подумал, что сказал бы мне мистер Мгени, если бы сейчас был здесь. «Позвони ей». Эта мысль взволновала меня, и, недолго думая, я так и сделал.

— Салям алейкум, — сказал душегуб.

Прежде чем откликнуться, я медлил сколько мог, пытаясь решить, стоит ли начинать разговор или лучше просто повесить трубку. В конце концов я сказал:

— Алейкум салям. Можно мне поговорить с мамой?

— Это ты, Салим? А ты знаешь, который час? — сурово спросил он. Потом рассмеялся и сказал: — Ладно, подожди минутку. Как ты там? У тебя все в порядке? Ничего не случилось?

— Нет, ничего, — ответил я. — Все нормально.

— Алло, — раздался в трубке голос матери. Он прозвучал так знакомо, как будто в последний раз я говорил с ней совсем недавно.

— Мама, — сказал я.

— Я знала, что это ты! — воскликнула она радостно. — Не успел Хаким подойти к телефону, а я уже поняла, что это ты. Кто еще будет звонить после полуночи?

Я и забыл о разнице во времени. Обращаясь к матери, я мысленно видел ее лицо, ее глаза и жестикулирующую руку. Я сказал, что у меня не было особой причины звонить, я только хотел узнать, как у нее дела. Потом спросил о ее здоровье, а она меня — о моем. Спросил о результатах ее обследования, и она ответила, что врачи пока не сказали ничего определенного. Возможно, это просто ранняя менопауза, утомление, головные боли и все такое, но осмотры велено продолжать. Они в точности не знают, отчего умерла ее мать. На случай, если это что-то наследственное, проводят обычную проверку сердца, почек, кровяного давления и так далее, но никаких ясных результатов пока нет. Когда я приеду ее навестить? Я пообещал, что скоро. Собственно говоря, у меня и не было для нее никаких новостей, но я очень обрадовался, услышав ее голос.

После обмена еще несколькими стандартными фразами я сказал, что мне пора идти. Я хотел спросить, нет ли у нее каких-нибудь вестей от папы, но так и не спросил.

— Звони почаще, — сказала она. — Слышишь? И в следующий раз выбери такое время, чтобы Мунира тоже могла с тобой поговорить. Лучше всего вечером, и не забывай про разницу часовых поясов. Она постоянно про тебя спрашивает. Она даже не помнит, как ты выглядишь.

— Хорошо, — сказал я. А про себя подумал: «Если я не предприму чего-нибудь как можно скорее, то превращусь в одного из английских илотов, как мистер Мгени, а потом Англия меня прикончит».

После этого звонка я долго лежал в предрассветных сумерках, обдумывая разные планы, которые рассматривал в прошлом, чтобы выпутаться из своей нынешней бессмысленной жизни, а утром снова отправился на работу, и все покатилось по привычной колее.

После похорон Марджори улетела отдохнуть на Ямайку — сначала на месяц, но, когда он кончился, она осталась там еще на месяц, а потом и на следующий. В больнице Святого Фомы держали за ней место сколько могли, но Марджори так и не вернулась. Она застряла на Ямайке и даже не приехала, чтобы очистить дом от вещей. Это сделали за нее Фредерика с Крисом. Они отправили ей те вещи, которые, по их мнению, она хотела бы сохранить, и роздали все остальное. Потом выставили дом на продажу, а выручку положили в банк, ей на старость. Когда Фредерика рассказала мне, как Марджори все бросила и умчалась на родину, у меня вырвался недоверчивый смех. Она уехала бы туда гораздо раньше и взяла с собой отца, пояснила Фредерика, но он был слишком слаб и не перенес бы очередного переезда.

* * *

Как раз в ту пору, когда из-за смерти мистера Мгени меня снова стали донимать тягостные раздумья, я встретил Билли. Ее полное имя было Биндия, но ее звали Билли с самого рождения. Отец у нее был англичанин, хотя большую часть своей взрослой жизни он провел в Индии. Он-то и настоял на том, чтобы его детям дали индийские имена, но сам при этом называл их на английский лад. Так что и для братьев Билли у него были английские уменьшительные, а настоящие, индийские он пускал в ход только по дисциплинарным или церемониальным поводам.

Мы встретились на спектакле «Вишневый сад» в Национальном театре. Я прочел о нем в воскресной газете: блестящая постановка Тревора Нанна и великолепная игра Корина и Ванессы Редгрейв вместе с другими звездами — и решил дать Чехову еще один шанс после разочаровывающего знакомства с ним в свои школьные годы. Спектакль давали в Котслоу, филиале театра на южном берегу Темзы, и переполненный зал гудел, но место слева от меня оставалось пустым почти до того самого момента, как закрыли двери и погас свет. Когда его обладатель наконец появился, я понял, что это женщина, возможно, более светская и утонченная, чем моя просто одетая соседка справа (льняные брюки и толстый кардиган), по сопровождавшему ее прибытие аромату духов и шелесту платья. Подавив любопытство, я сосредоточил свое внимание на сцене, хотя это удалось мне не сразу.

Через несколько минут я целиком погрузился в пьесу, загипнотизированный напряженными диалогами, а также прекрасными декорациями и освещением. Ванесса Редгрейв играла Любовь Андреевну Раневскую, а Корин Редгрейв — ее болтливого братца Гаева. Брат и сестра в роли брата и сестры — журналистское клише, но они и вправду были великолепны. Когда у Любови Андреевны вдруг вырвался мучительный возглас: «Если бы снять с груди и с плеч моих тяжелый камень, если бы я могла забыть мое прошлое!» — у меня защипало глаза от сострадания к немолодой уже матери, оплакивающей своего ребенка. Стало ясно, что человеческая скорбь всегда порождается горестями прошлого и сожалениями о нем и ни время, ни география, ни история при этом не имеют особенного значения. И позже, когда она рассказала, как предала своего мужа и как потерпела крах ее любовь, я не сдержал слез. В финале пьесы, когда бригада Лопахина рубила сад, я почувствовал, что стук топоров, врезающихся в вишневые деревья, останется со мной навсегда, как будто эти удары наносили по моему собственному телу. Три часа пролетели незаметно, и в конце я вскочил на ноги, присоединившись к общим неистовым рукоплесканиям.

Женщина слева от меня повернулась к выходу; я тоже. В антракте —