– Вы не знаете, где Ольга Корф? Не могу найти её с утра.

Брюнет вздрогнул и сказал:

– Тебе зачем? Какая ещё Ольга? Не слышал про такую.

Отстранился и исчез в толпе; я озадаченно посмотрел вслед. Не знаю, каким шестым чувством я угадал, но политехник явно был одним из «товарищей» Ольги – тех, кого она защищала с таким жаром.

Гнев, ревность, беспокойство одновременно ударили мне в голову: я выбрался на тротуар и остановился, опираясь на трость и пережидая приступ.

Мимо шли и шли люди: их было, пожалуй, не меньше пяти тысяч. Я выдохнул и двинулся следом.

У Академии художеств шествие остановилось, упершись в заставу.

Это была сотня лейб-гвардии Казачьего полка; всадники сидели в сёдлах нарочито расслабленно, даже небрежно; нарядно сияли красные воротники и жёлтые эполеты, красно-жёлтые чепраки – словно нездешние цветы на сером петербургском фоне.

– Ну? – крикнул есаул на танцующем гнедом жеребце. – Бунтовать? Живо по домам, а не то плетьми накормлю.

Толпа вздохнула и качнулась вперёд – будто огромный медведь, прущий на собачью свору. Есаул выкрикнул команду: казаки рванули коней, врезались, хлеща нагайками; люди закричали, завыли, прикрывая головы, но неумолимо двигались вперёд – и вот уже станичники потерялись, возвышаясь над людским морем отдельными глыбами…

Я тоже закричал что-то бессмысленное и побежал; совсем близко мелькнули оскаленная лошадиная пасть, змеёй извивающаяся нагайка и злое бородатое лицо. Я сжался, ожидая удара; но всадник развернулся вдруг и поскакал прочь; улица расчистилась, и перед нами выросла шеренга стрелков. Офицер вопил, раззявив рот; загудел сигнальный рожок, солдаты взяли ружья на изготовку; я с весёлым ужасом понял, что сейчас будут стрелять.

Рабочие в первых шеренгах раздирали на груди пиджаки:

– Ну, стреляй в братьев православных!

– Что, с японцами не справиться? На своих кидаемся?

Колыхались на ветру хоругви; бледнели бельмами лица солдат над направленными в нас стволами; визжала какая-то женщина – высоко, на одной ноте, словно рожала.

Солдаты вдруг вернули ружья в положение «к ноге»; толпа заулюлюкала, завопила радостно, качнулась вперёд; пехота расступилась – и в образовавшиеся проходы рванула лава лейб-казаков.

В этот раз вместо нагаек в небо взметнулись шашки – и рухнули на наши головы атакующими птицами; прямо на моих глазах лопнул череп пожилого пролетария – и брызнул жёлто-красным, в цвет казачьих чепраков…

Мы бежали по улице; люди спотыкались и падали – я помогал кому-то подняться, а сзади, в затылок, в упор хрипели кони, свистела убивающая сталь и цокали подковы – как цимбалы войска сатаны…

Всё завертелось; я уже не понимал, как оказался среди строивших баррикаду на Четвёртой линии и тащил поваленный телеграфный столб вместе со всеми. Показавшийся знакомым рабочий содрал картуз, обнажив плешь, вытер потное лицо и крикнул мне весело:

– Привет, гимназист! Где подруга твоя? Сейчас бы нам её револьверчик сгодился.

Потом я быстро шёл к оружейной мастерской Шаффа – громить; видел, как били городового – кулаками в лицо, словно месили кровавое тесто. Отобрали шашку и кричали:

– Где револьвер?

– Не велели брать… околоточный надзиратель не велел.

– Чтобы нам не достался? Ах ты, держиморда! – И вновь звуки, будто взбивают тесто.

В мастерской не оказалось ружей: только клинки; люди разбирали их, обматывали железо тряпками, чтобы сделать рукоять.

Потом мы сидели за баррикадой из брёвен, бочек, ещё какой-то хлипкой дряни, обмотанной для крепости сорванными телеграфными проводами. Плешивый поглядел в небо, перекрестился и сплюнул:

– Плохой знак, месиво будет.

Я поднял глаза: кроваво-красное солнце, едва пробиваясь сквозь морозную дымку, вдруг распалось на три части; дрожало и кривилось тремя болезненными гримасами. Выглядело жутко; я вспомнил слово «гало», но не стал ничего говорить вслух: по линии уже маршировала рота. Грозно сверкали примкнутые штыки, грохотали сапоги; страх вдруг ухнул ледяным комком в желудок.

Офицер скомандовал «стой!» шагах в пятидесяти от баррикады, а сам пошёл к нам. Высокий, подтянутый, безупречный поручик Финляндского полка остановился и сказал:

– Господа! Побузили, и хватит. Прошу прекратить беспорядки и разойтись по домам, иначе я буду вынужден приказать стрелять.

Голос его, спокойный и уверенный, был страшнее крика; люди начали смущённо озираться, ища решимости в соседях по импровизированному укреплению и не находя. Кто-то высказал вслух то, что не осмелились другие:

– Куда нам с палками против ружей-то…

На баррикаду вскарабкался один из вождей и заговорил про солидарность и невозможность стрелять в соотечественников; офицер слушал, скептически улыбаясь – я тоже почувствовал неуверенность в этой речи. Ещё немного – и народ бы, скуля побитой собакой, разбрёлся прочь. Но тут на противоположной стороне улицы, в темной арке, я рассмотрел девичий силуэт – и сердце моё забилось.

Я принялся выбираться к ней; дурацкий гвоздь разбитого ящика зацепился за шинель. На ощупь отдирал полу, глядя на девушку; потому, наверное, увидел то, что не видел никто.

Ольга вынула из муфты «бульдог» и навела на офицера. Плевком вылетел жёлтый огонёк; сухой звук выстрела был едва слышен.

Она не попала; тут же закричал поручик:

– Первый взвод, пли!

Ударил залп; пули рвали нашу баррикаду на щепки; плешивый знакомец схватился за грудь и молча повалился вперёд; ударил второй – немедленно послышались грохот сапог и тяжёлое дыхание атакующей роты.

Я отодрал наконец шинель и рванулся к арке, где уже исчез силуэт; рядом кричали, стонали, падали люди; оратора на баррикаде подняли на штыки – он жутко визжал и извивался; а я всё нёсся по тёмным, грязным, вонючим переходам – и её серое пальто мелькало где-то впереди.

Выскочил на Средний; мимо бежали люди, вопя беспрестанно. По проспекту неслись казаки; стоя на стременах, рубили в спины; я на миг растерялся. И услышал её крик:

– Не смейте! Сатрап, ищейка!

Городовой прижал девушку лицом к стене; Ольга извивалась, пытаясь вырваться, уронила муфту – из неё выпал «бульдог».

– Ага, сталбыть, ещё и оружная!

Городовой огрел по затылку; Ольга охнула и сползла на тротуар.

Добежал, махнул тростью, но неудачно – городовой ловко обернулся, отбил вторую попытку появившейся в его руке шашкой и врезал мне кулаком в грудь.

Задохнулся; в глазах потемнело, отступил на шаг и не сразу расслышал:

– Николай Иванович, да вы-то как здесь?

Федот Селиванович, городовой старшего оклада и жених нашей Ульяны, стоял передо мной, опустив шашку и удивлённо распахнув рот.