Дверь квартиры захлопнулась, и замок щелкнул. В пустом коридоре красные лужи уменьшались, кровь всасывалась в щели паркета. Дом наводил порядок. Замолчала, не допев куплет, Кайли Миноуг. Коля совершал свое последнее путешествие в стенах здания.

Мир опрокинулся, щека Инны отлепилась от бетона. Ее тащили вверх. Живот царапался о железную лестницу, груди свисали к окровавленному лицу. Она скосила глаза и посмотрела на отверстый люк чердака. Из темноты на нее глядел тот, кого одни называли Баал-Зебубом, иные величали Кучером, а она знала под именем Урфина Джюса.

Заскрежетали петли, и чердак поглотил Инну.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

О, горе мне грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько.

Отец Владимир был коренным москвичом в шестом поколении и третьим священником в роду. Его прадед умер на Соловках, а дед восемь лет добывал норильский никель. И Владимира сослали, хоть и в тепло. Настали другие времена, травоядные: Горбачев у власти, и церковь осторожно выходила из подполья. В восемьдесят шестом благословением архиерея он был фактически выдворен в провинцию. Тридцатилетний иеромонах высадился на вокзале Шестина. Котомка с книгами, вера в сердце. Ему сразу полюбились тихие улочки, не мощенная камнем набережная, бескрайняя степь. А какие соборы сияли на солнышке, какие купола! И прохожие оборачивались, будто в надежде, что лучшее грядет.

В епархиальном управлении секретарь спросил, высморкавшись:

– За что вас так? Чем владыке не угодили?

– Не тайга ведь. – Иеромонах смотрел на лобастый бюст Ленина. Ветерок бомбил оконную сетку жменями тополиного пуха.

– Хуже, – прогнусавил простуженно секретарь, – болото. Карьеры тут не построите.

«Я так-то храм строить приехал», – подумалось молодому священнику, но вслух он этого не сказал. Не возгордись в деяниях, сказано.

Секретарь выдал документ о назначении. Епархиальный водитель доставил к уполномоченному по делам религии («Как зовут? Какой ты отец мне? Фамилию называй!»), а после повез мимо резных изб и обшарпанных пятиэтажек, мимо возводящихся спальных районов. Шоссе рассекало степные луга.

«Уповаю на милость Твою»…

Машина затормозила в поле.

– Добро пожаловать, – сказал водитель. Вытащил чемодан из багажника. Иеромонах, задрав голову, прикрыв глаза ладонью, глядел на обитель, в которой отныне служил настоятелем.

Церковь не функционировала с хрущевской поры. Деревянная маковка зияла прорехами. Тес прохудился. В притворе колосилась трава. И все равно постройка впечатляла, иеромонах вспомнил наставления зодчим одного митрополита: возводите, как тому полагает мера и красота.

– Двадцать лет снести собирались, – сказал водитель, – колокольню спилили на дрова.

Из ближайшей деревни прибежал приходской староста.

Вида церкви он стеснялся, как чумазого родственника.

– Что ж мы сами-то? Без финансирования, без поддержки? На сторожа епархия копейки не дала. И на казначея, и на регента с хором. Мол, храмов много, а это – рухлядь.

Зажглось паникадило. Отцу Владимиру стало дурно. Пол заливали лужи. Иконостас облюбовали пауки. Престольную икону испоганили матерными словами, пририсовали святым усы. Но с потолка, как и три века назад, взирали строгие и величественные апостолы.

– Здесь клуб был, – виновато промолвил староста, – под фресками танцевали. И я танцевал.

На севере видел отец Владимир деревянные молельни, по венчики вросшие в землю. Старухам приходилось на животах вползать внутрь.

– Вот так вот, – сказал староста.

За дверями загудел двигатель, умчал автомобиль. Священник склонился у Царских врат, поцеловал престол. Ощутил: не вытоптали плясуны Божий дух из церквушки.

– Где мне ночевать?

– Есть келья наверху.

Староста показал ему каморку с лежанкой и закопченным письменным столом. Бойница почти не пропускала свет.

– Мне к жене пора, – сказал староста. – На сносях она. Вы… вы окрестите ляльку?

– Окрещу.

Староста ушел. Отец Владимир поискал на улице колодец, а нашел целую колонку. Набрал ведро, совершил омовение кельи. Поужинал просфорами. И, облачившись в епитрахиль, перепоясавшись, со служебником под мышкой, спустился к алтарю.

– Миром Господу помолимся! О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды Господу помолимся!

Он служил всенощную в разрушенном храме, провозглашал слова ектеньи, а снаружи шелестела степь, парили летучие мыши, пиликали сверчки. И умолкли будто, когда он сильным и чистым голосом запел Великое славословие.

К утру появился хромой мужичок в кепке. Вручил тарелку горячей картошки, пучок лука.

– Благословите, батюшка. Я за регента могу.

«И сирые и убогие», – вздохнул про себя отец Владимир. Он пригласил гостя в келью. От будущего регента пахло сивухой.

– Далеко ли отсюда действующие храмы?

– Далече. В Шестине уж, у стадиона.

– Туда ездите?

– Туды. Раньше на клиросе там пел, но турнули, – он приставил палец к адамову яблоку, – знамо за что.

– Музыкальной грамоте, литургике обучен?

– Не посрамлю. И за чтеца могу.

– Стихарь есть?

– Женка пошьет.

– Пьяный придешь – выгоню в шею, – сказал иеромонах и добавил: – Как пса.

– Не извольте беспокоиться. Я опосля.

Отец Владимир ел картошку, а мужичок смотрел на него беззастенчиво.

– Вы, батюшка, говорят, плотничали?

«Откуда узнал? – удивился священник. – Небось из секретариата слушок просочился».

– Немного.

– Отремонтируем церковку? Паства будет, обещаю. Люди ждут.

– Даст Бог.

Мужичок улыбнулся, показал желтые зубы.

«А будут ли средства? – подумал отец Владимир, в очередной раз исследуя протекающий потолок, настил поруганного храма. – А на что расщедрится епархия, горисполком? Где брать кровельное железо, краску, олифу, материал для звонницы, не говоря уж о колоколах?»

Церковь не должна быть безъязыкой, – считал священник.

За заботами застал его стриженный ежиком гражданин средних лет. Вбежал, запыхавшийся.

– Отче! Мать умирает. Соборуйте ее.

Словно самолет заказали, и он пролетел над Шестином, волоча транспарант: новый батюшка в разрушенной церкви.

– Идем, – без промедлений сказал отец Владимир. Захватил псалтырь, святые дары, бутылочки со святой водой и елеем.