А к ветру привыкаешь. Когда на улице работаешь – раскаляешься под его напором, как в горне. А потом приходишь в тепло, и тебя, краснорожего, развозит, морит, едва сядешь за стол и уткнешься в тетрадь или книгу. Никогда не думал, что настолько бессилен перед осоловелостью. В городе по-другому: заражаешься общим нервозным тоном и на нездоровом бодряке живешь до поры. Угар этот только потом вылезает.

То, что меньше учеников, – облегчения не дает: просто каждый подвигается ближе, становится огромней и, разросшийся, встает со всеми заботами, друзьями-приятелями, дровами, печками, ершиными баночками и петлями на зайцев. С горящим от ветра лицом и глазами, слипающимися при виде букв. И понимаешь, насколько всесильна эта жизнь, мокрая, снежная, ветреная – когда обхватывает, облегает, пронзает, едва вышел из теплого класса на школьное крыльцо. И когда дождь и тьма дышит… Хотя, конечно, есть вещи, которые не меркнут. Это русская литература.

Которую, сократив в часах, вывели вон из главных предметов, и по ней нет выпускного экзамена обязательного. Предмет, конечно, оставили на птичьих правах. Так… из одолжения… в порядке «ознакомления» с направлениями культуры. Но несмотря на планомерный убой образования в школе, как и везде, все зависит от личности. Злая воля, возведенная в систему, не настолько непобедима, как казалось Иннокентию Александровичу. Она равнодушна, механична и безлична, и это ее слабое место. От учителя требуются только «показатели», его никто не проверяет и не запрещает преподавать традиционные для нашего народа ценности. Но таких охотников единицы, и система спокойна: ее сила в том, что большая часть учителей – дети школьного стандарта и телевизора. Они, конечно, скажут: образование нужно. Но не для того, чтобы сделать нашу землю лучше, а чтобы «стать успешными».

Работа учителя – источник вечной опасности. Я все время жду новых ударов и живу по-двойному: хочу, чтобы все уладилось, и одновременно пытаю режим на вшивость в надежде, что он проговорится, обнаружит себя во всей красе намерений. А он прячется за простых людей, и даже в его уступках я вижу обман и опасность. Я никогда не предам его пред иноземцами, но в душе не верю в него, как в их же детище.

Меня в этой передряге больше всего интересует, что значит быть русским. Причем не столько даже по паспорту, сколько глубинно, духовно. И как эта глубь преломляется в повседневной жизни, в работе. Когда я работал в Октябрьской гимназии нашего города, глубь эта преломлялась трудно и вскоре потребовала новой шири и знания. И я, обессиленный, попросил отца переговорить со старинным его товарищем из министерства и переправить меня на Север. И вот я тут и думаю, что значит быть русским и насколько я достоин этого звания. И так крепко думается под шум северо-западного ветра, средь великой географии таежных рек и гор, что в голове моей нарисовалась некая даже карта. Как есть, к примеру, карта населения, где густым черно-коричневым цветом обозначены места скопления людей, а бледно-желтыми – узкие ленточки заселенности вдоль великих сибирских рек и Транссиба к востоку от Читы.

Крестьянство и староверчество таких удаленных мест, как Енисей и Ангара, всегда хранило в себе наибольшую нетронутость обычаев, языка, ремесел, всего того дорогого, что и составляет наше национальное достояние. В то время как в городах вроде Москвы этого и в заводе нет, а те, кто дорожат там русским миром, даже намека на погоду не делают. Поэтому карта русского духа России выглядит нынче как обратный портрет карты населения: в наименее населенных местах мы наблюдаем его наибольшую густоту.

Мое решение работать именно в таком месте кроме желания набраться силы и разгладить душу простором было вызвано желанием отпоиться этим взваром незыблемости, вековечно питавшим нашу литературу.

Обратимся к карте, следуя которой Красноярск выглядит как некая промежуточная точка средней румяности. Меня интересует, кто же я такой по отношению и к столице, и к этому зажатому меж водой и рекой поселку? Предлагаю наложить на карту еще одну ипостась – скажем так… участие населения в уничтожении системы национального воспитания. Заранее договоримся, что нас интересует население русское и местное, так как заезжие этносы – тема отдельная и особая, да и спрос с них иной.

Так вот: есть столичное чиновничество, подрезающее наши жизненно важные жилы путем бюрократизации образования, подмены дела разговорами об «инновациях», перевода внимания учительства на побочные вещи. Обозначим его кружком белого цвета. Есть школьный учитель из центра страны, оказывающий посильное сопротивление. Обозначим его кружком черного цвета. И есть учительница из далекой деревеньки. Вопрос: каким цветом мы ее… припечатаем?

Но для начала надо с собой разобраться. По отношению к столичному духу я крайне русский, что подразумевает кроме взглядов еще какой-то покрой, склад, который ни с чем не спутаешь и по которому всегда узнаешь русскую провинцию. Но вот носитель «покроя» попадает в северный поселок. И по отношению к местным выступает двояко и противоположно. С одной стороны, я для них – как для меня москвич. Во мне меньше бытовой народности и у меня слабее мозольная связь с землей. При этом я более русский идейно и политически и нелепо выступаю как миссионер в своем же полку (дожили!), несущий мировоззрение, требующий осознанной русскости по всем осям и четко отделяющей ее от обычной простонародности.

Возьмем мое окружение. Валентина Игнатьевна Степанова. Директор школы и учитель английского языка. Очень солидная. Из потомственной местной крестьянской семьи. В отличие от многих верна укладу, живет в родной деревне; все, что связано с крестьянским, покосным, огородным – все ее. Поселок для нее – центр вселенной. Она говорит «повешать», «маленько», «ложить», может завернуть ученикам, что у нее «уже мозоля́ на языке повторять» им одно и то же. Доит корову, поет застольные песни и до мозга костей народная. Но при этом она постоянно смотрит телевизор, не читает Достоевского, не верит в Бога и честно повторяет спущенные сверху русофобские разнарядки, не повергая их какой-либо критике и относясь к ним как к производственной инструкции. При слове «православное воспитание» каменеет, сумрачнеет, отвечает по уставу – что «вероисповедание» это «личное», «что каждый сам пусть себе выбирает религию». Она музыкальная, у нее голос, она поет «караоке», но если в деревню приедет гармонист, то закинет это караоке «в под-угор» и выберет родное, да еще и споет уморительно частушку: «Пляшет дедушка Трофим – один бродень, другой пим».

Распространенный тип мировоззрения: сочетание народности, атеизма и напыления западной идеологии. Насколько глубоко это напыление, меня и беспокоит, так как школа – дело нешуточное и от нее зависит будущее. Что еще? Работу Валентина Игнатьевна выполняет хорошо, и что главное: в сердцевине души физиологически отторгает антинародный курс и по-настоящему любит Россию. Единственное, что ей можно предъявить – послушное проведение идеологических установок министерской верхушки. Вот и вопрос: кто из нас более русский? Ответ: вопрос глупый. Почему? Потому что все то, о чем писали наши мыслители – и Уваров, и ранний Толстой, и Достоевский, – это идея. А идея сама по себе не рождается, она приходит из прочитанного и услышанного. И в том, что Валентина Игнатьевна не читала графа Уварова, виноват кто угодно, но не она сама.