Сын исправно бегал в соседний дом по ночам. Не каждый день, но три-четыре раза в неделю — стабильно. Ива на эту тему говорить не желала — отмалчивалась.

— Я понимаю: ты волнуешься, — сказала она однажды, когда я снова завёл об этом разговор. — Да, это мучительно: не знать, что с твоим ребёнком и почему у него от тебя тайны. Но, поверь, я тоже их не знаю. А если бы и знала, вряд ли бы выдала. Сейчас важно лишь одно: ему ничего не угрожает. А остальное… наберись терпения и жди. Все тайны однажды вылезают из тени.

Лицо её тогда дрогнуло. Кажется, я понимал. У нас у каждого — свои скелеты. У Ивы их тоже не счесть. И она не спешила делиться ими. Откровенной её не назовёшь. Молчунья. Себе на уме? Я колебался. Но её поступки раз за разом ставили под сомнение каждый её шаг и взгляд.

Она волновала меня, тревожила, будоражила, как никакая другая женщина. Было в этом нечто болезненное, поэтому я боролся с притяжением, желанием следить, перестроить её жизнь так, чтобы она всё время была на виду, а я мог бы её контролировать.

Я желал её, как никакую другую женщину в своей жизни не желал. Может, это от дистанции, что пролегла между нами. Я знал: стоит сделать шаг, и, возможно, не будет расстояния. Исчезнет граница. Но я не делал попыток приблизиться. И она, к сожалению, даже не пыталась коснуться меня, пусть и мимолётно.

Что это? Игра? Я не понимал. Я видел: ей нравится, когда я прихожу в гости. Она бесхитростно радовалась, с удовольствием беседовала. Я всегда приходил с ребёнком, и она ни разу не выказала неудовольствия. С Катей они нежно подружились. Вместе смеялись, разговаривали, вязали. Я не хотел рушить этот хрупкий девчоночий мир, где им было хорошо.

Первое время я напряжённо ждал, когда же она покажет своё истинное лицо. Ждал и боялся появления искажённой версии Ивы. Боялся, что из неё выскочит испорченная женщина и разочарует меня. В какой-то момент я понял: я этого не хочу, не желаю, готов обманываться, лишь бы однажды не разочароваться, не сказать с горечью, что снова оказался прав.

Время шло, а она оставалась той же. Она не пыталась ни под кого подстроиться. Это мы обтёсывались и пытались как-то втереться в её жизнь. Я, чёртов Никита Репин, что и не собирался исчезать с её горизонта, старик Козючиц. Её приходящая прислуга. На этом круг избранных заканчивался.

Постепенно она знакомилась, вежливо здоровалась со всем посёлком, но больше никого не приближала к себе. Казалось, ей хватило тех, кто по воле судьбы оказался рядом.

Я дал себе зарок: либо я дождусь, когда она захочет со мной сблизиться хоть немного, хоть самую малость, либо успокоюсь, когда она сблизится с кем-то другим. Похвалю себя за сдержанность. За то, что не влетел в очередной раз в непонятные и болезненные отношения.

Но, как всегда, всё получилось не так, как я планировал, хотел, предполагал.

Ива позвонила поздно вечером. Мы почти никогда не разговаривали по телефону. По пальцам пересчитать можно её звонки и разговоры — кратковременные, как летний дождь.

— Андрей, — у меня всегда сердце замирает, когда Ива называет меня по имени. Кажется: так никто не умеет. По-особенному. Словно я… единственный мужчина с этим именем, — скажи Илье, пусть не приходит больше.

В такие моменты мне кажется, что меня контузили. Взорвалось что-то и оглушило. И сразу мозг дорисовывает мрачные картины. Ива. Смятые простыни. Белокурые волосы размётаны по подушке. Пальцы сладострастно впиваются в постельное бельё или плечи мужчины. Стон. Страсть. Бёдра её движутся кому-то навстречу. Что ещё может пригрезиться озабоченному мужику, который сто лет не трахался?

— Что-то случилось? — спрашиваю чересчур холодно, но голос мой предательски вздрагивает, срывается вниз, хрипит расстроенной басовой струной, и мне хочется самому себе надавать оплеух, чтобы и голос не выдавал, и реакция была не столь однозначной. — У тебя есть его телефон, ты бы могла сама сказать Илье о том, что есть какие-то планы, в которые не вписывается соседский мальчишка.

О, боги. Я все свои влажные фантазии выдал на-гора, проговорил вслух. Чувствую себя старым похотливым, а главное — ревнивым козлищем.

— Андрей, если бы это было связано с моими планами, я бы так и поступила. Я не могу и не хочу его пугать, поэтому прошу тебя помочь. Не нужно Илье приходить. Пожалуйста.

Она напугала меня. Я чувствовал, как волосы встали дыбом. На затылке, на руках. Опасность.

— Что происходит, Ива? — сейчас главное не сорваться. Хотя о чём я. У меня уже тормоза задымились. — Впрочем, не отвечай. Я приду.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она не сказала «нет», не стала клятвенно заверять, что всё хорошо, и приходить не нужно. Она просто отключилась. Да если бы она соловьём пела и смеялась, я бы всё равно пришёл.

Я оставил инструкции няне — она как раз укладывала Катю — и вышел на улицу. Вечерело. Воздух пах травами и яблоками. Неземное блаженство — я часто ощущал именно это здесь. Но сейчас я чувствовал и тревогу.

Ива ждала меня на пороге. Бледная, дышит часто. Напугана. Маленькая хрупкая птичка, которую хочется защищать, спрятать подальше от чужих глаз.

— Рассказывай, — приказал, едва войдя в дом.

Ива повела меня наверх. Молча. Плечи у неё вздрагивают. Плачет? Нет, вроде бы не видно следов слёз на лице. Глаза сухие, но большие, как островки неба.

— Вот, — беспомощно падает её рука крылом простреленной птицы.

Вначале я ничего не понял. Вроде бы всё, как прежде. А потом, присмотревшись, замер. Вещи разбросаны, словно кто-то рылся и искал что-то.

— В мезонине, куда ходит Илья, ещё хуже. Там… всё перевёрнуто.

Голос у Ивы глухой и тихий. Что происходит, чёрт побери?! — я в который раз задаюсь одним и тем же вопросом.

— Рассказывай, — приказываю так, что сам себя боюсь за те ноты, что читаются в моём голосе.

— Мне и рассказывать, собственно, нечего, — ведёт она плечом и осторожно присаживается на краешек кресла в кабинете Кудрявцева. Здесь погром почти не виден. Его разве что видит она: некая небрежность, картинно раскрытые книги.

Краем сознания отмечаю: слишком картинно, будто напоказ. Словно специально, чтобы напугать или оставить метку. Это не вверх дном, а корявыми грубыми мазками, будто неумёха-аматор пытался привнести в шедевральную картину мастера только одному ему понятный смысл, и не преуспел, а только всё испортил.