В советские времена в этом раннем поезде сидели тесно, лузгали семечки, спали, из открытых тамбуров валил дым. Ничего этого Ваня не застал, все переменилось, поезд шел полупустой, кое-где выбиты были стекла, и в вагонах гулял ветер. Ване повезло, он нашел вагон относительно теплый, забрался на вторую полку.

Сверху он видел женщину, она ела вареную картошку с соленым огурцом; видел в окошко сумрачное небо, видел разбитую платформу и сидящего на лавке мужчину. У Вани не было с собой ни денег, ни еды, от запаха картошки кружилась голова. Ваня постарался забыться, задремать. Проехать он не боялся, город N был для рабочего поезда конечным пунктом.

Ваня проснулся, поезд стоял. За окном Ваня увидел черной краской выкрашенный паровоз с красной звездой; паровоз стоял на постаменте как памятник всем паровозам бывшего Советского Союза. Ваня спрыгнул с верхней полки, потянулся и узким вагонным коридором направился к выходу. Он спустился по железным ажурным ступеням на низкую платформу, повертел головой, увидел свет в газетном киоске и побрел к киоску, стараясь зачем-то не наступать на трещины в асфальте. Было тихо, безветренно, диспетчер говорил, что по третьему пути пройдет грузовой состав. И Ваня остановился и стал смотреть на третий путь. И не так уж скоро, но появился в сумрачной дали огонь тепловоза — прожектор, яркая звезда. Огонь приблизился, и поезд пошел мимо станции, вагоны и цистерны, долгий поезд. Ване казалось, что он полчаса идет, что голова его здесь, а хвост в Москве; идет, грохочет, вздымает ветер. Отгрохотал, и все стихло, и ветер улегся.

Ваня постоял и пошел к вокзалу, к древнему каменному зданию, обогнул его.

На привокзальной площади бабка торговала черными семечками. Ваня подошел и попросил семечек за так.

— Денег нету, — сказал, — а пожевать хочется.

Бабка вытаращилась на него во все глаза, она с семьдесят пятого года ни одного ребенка здесь в городе не видела, ее собственные дети исчезли тогда, в семьдесят пятом, как и все дети в этом городе, все, кому не исполнилось еще пятнадцати лет.

— А тебе сколько лет, мальчик? — осторожно спросила бабка Ваню.

— Двенадцать.

— Зря ты здесь, — она насыпала ему семечек в карман. — Ты, может быть, не в курсе.

— Я в курсе.

И он отошел к автобусной остановке.

Старуха шла с бидоном.

— Семечки! — крикнула ей бабка. Но старуха не повернула головы.

Старенький пазик пришел, развернулся. Люди выходили и смотрели на мальчика. Удивленно, растерянно, испуганно. Он лузгал семечки и сплевывал шелуху на серый чистый асфальт. И никто ему не сказал: что ж ты мусоришь. Боялись, что они скажут, и он исчезнет, а они будут виноваты. Именно так дети исчезали: от сердитого слова или взгляда. Одного этого было достаточно — взгляда. Недовольной интонации. По отношению к своему ребенку или к чужому. По злобе или в сердцах.

Ваня вошел в освободившийся автобус, сказал водителю, что денег у него нет, и спокойно уселся на переднее сиденье, чтобы лучше видеть дорогу. Автобус подождал положенное время и поехал.

Водитель Михаил боялся вымолвить слово или слишком рвануть и тряхнуть автобус. Он поглядывал на мальчика в зеркало и молчал. Ваня ехал спокойно, ни о чем не спрашивал, глядел в окошко. Пассажиры входили и выходили. Все они терялись при виде мальчика и старались держаться от него подальше; по большей части молчали, а если переговаривались, то шепотом. Медленное движение было Ване на руку, он успевал внимательно рассмотреть дома, улицы, прохожих. Через сорок минут доехали до конечной, до так называемого круга, там у старинного купеческого дома автобус развернулся и встал.

Ваня не вышел, хотя дверь была открыта все время долгой (пятнадцать минут) стоянки. Он прочел табличку на доме:

В нижнем этаже дома светилось окошко, и можно было разглядеть внутри столик, крошки на столешнице, чашку с остатками темной жидкости, блестящую в электрическом свете ложку.

В автобус тем временем взобралась громадная женщина, охнула, уставилась на мальчика, но, когда их глаза встретились, поспешила отвернуться. Ваня посмотрел, как она устраивается на сиденье, как вынимает из кармана платок и промокает потное лицо и шею.

Водитель стоял возле автобуса и курил белую сигарету. Ваня посмотрел на его худые, с выступающими суставами пальцы, на дым, на тлеющий огонек и вновь поглядел в светящееся окошко.

На столе ничего уже не было, ни чашки, ни ложки, ни пятна, ни крошки.

Водитель докурил, окурок бросил аккуратно в урну. Городок был бедный, но чистый. Асфальт потрескался, искрошился от старости, но ямы и колдобины все были засыпаны и залатаны. Много стояло, особенно у реки, вросших чуть не по самые окна одноэтажных домишек Тополя вымахали, как небоскребы, в них проживали серые вороны, они любили торчать на самых маковках, наблюдать город. В сильный ветер вороны качались на верхних ветках. Страшно бывало, что старый тополь не устоит, рухнет на мелкие дома. Огромные ветки иногда обламывались и рвали провода.

Водитель забрался в кабину, закрыл двери и покатил по маршруту в обратную сторону. У старинной (конец XIX века) водонапорной башни Ваня сказал негромко:

— Останови.

Водитель еще немного проехал по инерции и стал.

— Дверь, — сказал мальчик.

Водитель отворил дверь, и Ваня не спеша вышел.

Это был самый центр города. Дома здесь стояли по большей части бывшие купеческие, каменные, с арками в заросшие дворы, но были дома и в пять этажей, построенные уже в советское время, их тоже скоро будут считать стариной и достопримечательностью.

Ваня прошел по неширокой главной улице, она именовалась Московской, и завернул в магазин с весело освещенными витринами. Возле кассы стояли и болтали женщины предпенсионного, как говорится, возраста. Они увидели мальчика и растерянно смолкли. Ваня прошел в зал. Это был маленький магазинчик, тесно заставленный стеллажами. Ваня взял бутылку сладкой колы, тут же открыл и принялся пить. Продавщица везла тележку с хлебом, увидела мальчика и замерла. Он спокойно допил колу и спросил:

— А что бы такое пожевать?

Продавщица молчала, он подошел, потрогал хлеб в тележке.

— Свежий, — робко произнесла она, как будто он был король.

— А пирожки с мясом есть?

— Есть, — обрадовалась она, — прямо теплые.

И сама ему подала пирожок. Он съел и протянул руку за вторым. Женщины наблюдали за этой сценой, они от кассы проскользнули в зал и смотрели в просвет между стеллажами. Безмолвно, страшась спугнуть, потому что живой ребенок из плоти и крови был в этом городе все равно что видение, призрак. Малейшая оплошность, и он исчезнет. Никто этого не хотел, ни один человек в несчастном городе. Не то чтобы все тут любили детей (которых не было), но никто не желал стать убийцей, точнее, прослыть убийцей. По крайней мере, поначалу. Так что Ваня беспрепятственно съел три пирожка с мясом, взял с собой горсть конфет (в карман с семечками затолкал) и вышел из магазина, ничего не заплатив.