Здоровье девочки, как и предсказывали врачи, ухудшалось, и отец изобретал все новые и новые приспособления, позволявшие терявшей зрение и слух Ирочке видеть, слышать, понимать, не чувствовать боль, передвигаться. Уметь даже больше, чем дано обыкновенному здоровому человеку. Можно сказать, кресло-машина стало ее серебряным панцирем (машина была гладкой, обтекаемой, как пуля, серебристого цвета), и даже не панцирем, а плотью, из которой ей и выбираться не стало нужды, настолько все оказалось в конце концов предусмотрено. Машина сама производила пишу и воду, подавала очищенный воздух, освобождалась от отходов, сама себя ремонтировала (что-то вроде регенерации).

Настал момент, когда отец уже и не знал, а есть ли там, внутри машины, живая плоть; дочь ли отвечает ему тихим, ровным голосом по радио. О чем она думает и думает ли, он не знал никогда. Он помнил ее живое тело, но увидеть его вновь, раскрыть металлический панцирь и посмотреть уже не представлялось возможным. Такое вмешательство означало бы верную гибель девочки.

Отец был счастлив, насколько возможно. Он мог умирать спокойно: Ира уже не пропадет без него. (Она была поздним ребенком, нежданным. Мать бросила ее трех месяцев от роду, сбежала в родительский дом в Москву; о ее дальнейшей судьбе инженеру ничего не было известно.)

Иван Гаврилович жил со своей дочерью на Урале, в доме при заводе; возле дома стоял сарай, в котором инженер организовал свою мастерскую; ничем он в ней не был занят, кроме как усовершенствованием кресла-машины, оно стало походить в конце концов на инопланетный корабль, и, надо сказать, оно и вправду могло улететь в космос, и улетало, и возвращалось, только никто уже не печатал об этом в газетах.

Инженер больше всего любил вспоминать из их с Ирочкой жизни поездку к морю в 1935 году. Ирочка на своей машине ходила по дну, всплывала, подлетала к отцу, приземлялась рядом. Он гладил серебряный округлый бок и смотрел на заходящее солнце. Море шумело.

Это существо (кем бы оно ни было, девочкой Ирой или кем-то уже другим) не умирает, возможно, оно бессмертно, — пока существует наша планета. Или наша вселенная. Или дольше. Время покажет. А можно сказать, вечность покажет.

Мы не доживем.

2

В 1990 году Ливанов Андрей Яковлевич искал работу. Вакансии были, но собеседование он пройти не мог.

— У тебя голос тихий, — объясняла ему жена Люба, — взгляд испуганный, глаза ты отводишь в разговоре, пальцами пуговицу на пиджаке вертишь, сколько раз уже пришивала, до Парижа можно нитку протянуть. Конечно, серьезные люди не настроены дело с тобой иметь.

— Но вот ты, — робко возражал Андрей Яковлевич.

— Я к тебе привыкла, — сердито обрывала жена. Она была на четвертом месяце, сидела дома с пятилетним сыном Сережей и не представляла, как жить дальше.

— Пойду в дворники, — говорил Андрей Яковлевич.

— Если возьмут, — отвечала Люба.

Пришивала ему пуговицу, кормила картошкой (мать привозила из деревни) и уговаривала быть посмелее.

— Времена переменились, — говорила Люба, — пора соответствовать.

Во вторник 25 сентября Андрей Яковлевич провалил собеседование. Домой спешить не хотелось, он брел нога за ногу. Девочка у метро сунула афишку:

— Десять рублей сеанс. Прямо сейчас, — сказала девочка, — здесь рядом.

Андрей Яковлевич прошел темными заросшими дворами к угловому дому. На двери подъезда висела та же афишка. Андрей Яковлевич потоптался, посмотрел на летящие сухие листья и вошел в подъезд. У входа в красный уголок сидела на табурете бабка в старом пальто с лисьим воротником. Она забрала у Андрея Яковлевича десятку.

Занятие уже началось. Перед сидящими на стульях людьми прохаживался высокий белозубый мужчина. Говорил он по-русски гладко, но с акцентом.

— Страх улавливается мгновенно. В животном мире…

Ведущий заметил Андрея Яковлевича и широко улыбнулся. Андрей Яковлевич пробормотал:

— Здрасьте.

— Джон, — ведущий шагнул навстречу и протянул ладонь.

Андрей Яковлевич пожал ее и тихо произнес:

— Андрей.

— Прекрасно, — радостно сказал ведущий. — Не будем тратить более слов. К делу.

На стене висел кодекс строителя коммунизма. На подоконнике глядящего в сумрачный двор окна цвела герань.

Ведущий положил Андрею Яковлевичу руку на плечо.

— Представьте себе, что вы в баре. Знаете, что такое бар?

— Видел, — бар Андрей Яковлевич видел в кино.

— Этот стол — барная стойка. Этот стул — стул у барной стойки. Вы сидите у барной стойки. Андрей?

— Да?

— Садитесь.

Андрей Яковлевич растерянно посмотрел на стул и сел.

— Вы пьяны. У вас кончилось спиртное. Вы требуете у бармена спиртное. Вам очень хочется еще выпить. Бармен вас игнорирует. Николай.

Долговязый мужчина поднял руку.

— Идите сюда. Становитесь по другую сторону стола. Вы — бармен. Не обращайте на него внимания. Андрей, требуйте у него выпивку.

Андрей Яковлевич смотрел на полированную столешницу, в ней отражался электрический свет.

— Андрей, — окликнул его ведущий. — Требуйте.

— Кхм, — едва слышно сказал Андрей.

— В баре музыка. Грохот. Кричите. Вам нужно выпить.

Андрей молчал. Дотронулся до пуговицы и опустил руку.

— Вы пьяны. Вы не знаете границ. Вам…

Ведущий замолчал. Андрей сидел сгорбившись. Николай топтался с другой стороны стола.

— Крикните, — попросил ведущий.

Андрей Яковлевич растерянно улыбнулся.

— Ударьте по столу.

Андрей Яковлевич и руки не приподнял.

— Джон! — крикнул кто-то. — Давайте я.

— Этот бармен, — ведущий зашептал в ухо Андрею Яковлевичу, — ваш враг, он виноват во всех ваших бедах. Залайте.

Андрей Яковлевич посмотрел удивленно.

— Вот так. — И ведущий пролаял: — Ргав! Ргав! — Хлопнул в ладоши и крикнул: — Все! Все лают!

Кто-то затявкал, как маленькая скандальная собачонка. Кто-то хихикнул. Бармен Николай зарычал. Андрей Яковлевич поднялся и тихо, ни на кого не глядя пробрался к выходу. За дверь. Бабка в пальто с лисьим воротником дремала на табурете в полутьме.

Подавленным вернулся Андрей Яковлевич домой. Люба не стала его расспрашивать. Есть он отказался, сел в угол дивана и смотрел невидящими глазами в телевизор. Сережа подошел с книжкой.

— Папа.

Андрей Яковлевич закрыл глаза.