Но как мы ни старались, а нам все же приходилось понемногу отступать перед прожорливым и неукротимым огнем. Иной раз ему удавалось даже прорываться через нашу цепь. Тогда мы дружно бросались помогать оплошавшим друзьям отстоять новый рубеж обороны. Было хуже, если огонь перемахивал через цепь по вершинам сосен и, засыпая искрами круговины позади, старался взять нас в кольцо. Тут нельзя было долго раздумывать. Приходилось поскорее выбираться из опасной огненной ловушки.

К полудню стало совсем трудно: солнце палило нещадно, и по всему пожарищу полыхали сосны. Мы обливались потом. Быстро опоражнивались привезенные стариками лагуны с водой, но и это не помогало. Все высохло и горело у нас в груди.

Несколько раз появлялся около нас отец на почерневшем от пепла и сажи Зайчике. Он то вел куда-то за собой толпы мужиков, то посылал куда-то людей с плугами, а то и принимался вместе с нами захлестывать огонь.

Проходившие мужики часто кричали нам:

— А вы, ребята, не видали тут Левонтьича? Где же его искать?

Отец нужен был всем и везде.

После полудня он опять подскакал к нам в запотевшей распахнутой рубахе, весь алый от жары, и заговорил оживленно:

— Молодцы, хорошо держите! Только небось заморились? И есть, поди, охота? Тогда так: валяйте теперь домой, а мы его к вечеру добьем. Дальше просеки не пойдет. Да и гроза соберется под вечер, парит здорово.

Как раз подошла толпа мужиков-украинцев, только что приехавших из степного села Романово. Они заняли наши места. Нас пожалели — отправили домой на телегах.

…На вечерней заре я проснулся от удара грома.

Быстрее, чем обычно, стемнело. Огромная низкая туча навалилась на село с иртышской стороны. Ослепило и ударило еще несколько раз подряд, и уже в полной тьме хлынул шумный ливень. Но к удивлению, ненадолго, будто для чего-то сберегал свои силы. Я выскочил на крыльцо. И гадать было нечего — он вовсю хлестал над лесным пожарищем. Вот здорово-то! Помог мужикам!

Гроза долго еще раскатывалась и гремела над бором. Поджидай отца, я все время выскакивал за ворота. Но вот наконец на селе в разных местах послышались мужские голоса, скрип телег, лей собак…

Показалась луна. Я напряженно всматривался в сторону леса, ожидая увидеть скачущего отца. Но через некоторое время на дороге показалась чья-то телега. Рядом с нею шагали мужики, а Зайчик, без седока, белел позади. Подхваченный тревогой, я бросился навстречу сельчанам и, поравнявшись с телегой, разглядел: на ней лежит отец.

— Не бойсь, он спит, — сказал негромко Филипп Федотович, шагавший с вожжами в руках. — Сморило дорогой. Весь день в седле.

У ворот кордона телега остановилась, и Филипп Федотович тронул меня за плечо:

— Бери коня, расседлывай.

— А папа?

— Пусть поспит. Тревожить не будем.

Мать выскочила на крыльцо, крикнула:

— Говори скорее, убило отца-то?

— Спит он.

— А чего он разоспался-то на чужой телеге?

Расседлав коня, я вновь вышел за ворота, осторожно подошел к телеге. Отец негромко, но тяжко всхрапывал во сне. Я начал всматриваться в его усталое, грязное лицо.

Мне было неясно, почему мужики не только проводили заснувшего отца до кордона, но все еще сидят на длинной скамье близ калитки и все что-то толкуют о нем, все толкуют… Я ревниво прислушался: хвалят или осуждают? Оказывается, мужиков многое поразило в отце, которого они впервые так хорошо разглядели на людях, да еще в горячем деле. До меня все время долетали разные лестные слова об отце. Сдерживая счастливое волнение, я осторожно вытаскивал из растрепанных волос отца сухие сосновые иглы.

V

В июне, хотя и держалась жаркая погода, часто прокатывались оглушительные грозы, обрушивались проливные ливни. И потому все так и рвалось из земли. Знаменитые пшеницы нашей степи поднялись, как по команде, ровно и высоко, вовремя заглушив все сорняки. Чистые, густые, остистые, они изумрудно мерцали на солнце, чуть приметно волнуясь от легких стенных дуновений. Когда мальчишки моих лет вступали в их таинственные пределы, пробираясь куда-нибудь межой, издали виднелись лишь их вихрастые, выгоревшие добела головы. Радовал и травостой на целине. Даже суходольные места были покрыты мощной барсучьей щетиной типчака, любимой овечьей травы, и сплошь торчащими метелками рано отцветающего житника — между их дернинами нелегко было юркать даже суслику, жителю этих угодий. А в пониженных, более увлажненных местах поднялась настоящая степная тайга. Над мелкотравьем, перевитым ползучим мышиным горошком, широко разливалось половодье колосящегося мятлика и овсяницы, высоко, как пики, торчали метелки аржанца, еще выше, совсем на просторе, вздымались развалистые кусты ежи сборной и большого пырея. Но все эти травы, хотя и чувствовали себя полными хозяевами целины, не лезли на особо обласканные солнцем поляны-куртины, где издревле разрослись стелющиеся по земле заросли необычайно запашистой степной клубники. В начале июля ее здесь было красным-красно.

Поблизости от села, на полянах в бору, водилась и земляника, и клубника. Ягод на первый случай всем хватало, и никто без времени даже не помышлял, в нарушение общественного порядка, отправляться за ними в степь. Все терпеливо ждали, когда будет назначен «ягодный бой». Хороший был порядок! И вот когда наконец-то наступил долгожданный день, ожило все село. Мы, мальчишки, раньше обычного, на зорьке, пригнали коней из поскотины. Снаряжались быстро, весело, шумно. С восходом солнца по всему селу затарахтели телеги с принаряженными, как на праздник, женщинами и девушками, с крикливой ребятней. На многих телегах, едва они вышли на степные дороги, зазвенели песни.

Не знаю, как делились между сельчанами ягодные места, но их всем хватало. Возможно, каждый двор выезжал на свои покосы. Хорошо помню, что наша семья оказалась тогда в полном одиночестве. Откровенно говоря, мы могли набрать все наши ведра и корзины на одной делянке, но, признаться, у всех так разбежались глаза, что мы иногда без всякой нужды переходили с места на место. Тут нашим вожаком, конечно же, была мать. На ягодниках она с особенным блеском показала свое умение работать быстро и сноровисто. Руки ее действовали неутомимо и с такой ловкостью, что ее ведро полнилось, как в сказке. Правда, второпях она зачастую срывала не совсем созревшие ягоды, даже зеленые, с веточками, но в этом, по ее разумению, не было никакой беды: дома все очистится, перемешается, истолчется — и станет ягодной сушеной лепешкой. Отец же и здесь остался верен себе. Прежде всего он разрешил всем нам, трем братьям, отведать ягод вволю, а уж потом и собирать их в свои корзинки. Но мать решительно потребовала:

— Наперво наберите, а потом хоть облопайтесь!

Конечно, ей хотелось