Когда мы расплатились, оделись внизу и вышли, доктор дошелсо мной до угла Арбата, и мы приостановились, чтобы проститься. Было пусто итихо – до нового оживления к полночи, до разъезда из театров и ужинов поресторанам, в городе и за городом. Небо было черно, чисто блестели фонари подмолодой, нарядной зеленью на Пречистенском бульваре, мягко пахло весеннимдождем, помочившим мостовые, пока мы сидели в «Праге».

– А знаете, – сказал доктор, поглядев кругом, – яжалел потом, что, так сказать, спас ее. Были со мной и другие случаи в этомроде… А зачем, позвольте спросить, я вмешивался? Не все ли равно, чем и каксчастлив человек! Последствия? Да ведь все равно они всегда существуют: ведьото всего остаются в душе жестокие следы, то есть воспоминания, которыеособенно жестоки, мучительны, если вспоминается что-нибудь счастливое… Ну, досвидания, очень рад был встретиться с вами…

27 октября 1943

Дачи в сосновых лесах под Москвой. Мелкое озеро, купальнивозле топких берегов.

Одна из самых дорогих дач недалеко от озера: дом в шведскомстиле, прекрасные старые сосны и яркие цветники перед обширной террасой.

Хозяйка весь день в легком нарядном матинэ с кружевами,сияющая тридцатилетней купеческой красотой и спокойным довольством летнейжизни. Муж уезжает в контору в Москву в девять утра, возвращается в шестьвечера, сильный, усталый, голодный, и тотчас идет купаться перед обедом, соблегчением раздевается в нагретой за день купальне и пахнет здоровым потом,крепким простонародным телом…

Вечер в конце июня. Со стола на террасе еще не убрансамовар. Хозяйка чистит на варенье ягоды. Друг мужа, приехавший на дачу в гостина несколько дней, курит и смотрит на ее обнаженные до локтей, холеные, круглыеруки. (Знаток и собиратель древних русских икон, изящный и сухой сложениемчеловек с небольшими подстриженными усами, с живым взглядом, одетый как длятенниса.) Смотрит и говорит:

– Кума, можно поцеловать руку? Не могу спокойно смотреть.

Руки в соку, – подставляет блестящий локоть.

Чуть коснувшись его губами, говорит с запинкой:

– Кума…

– Что, кум?

– Знаете, какая история: у одного человека сердце ушло изрук, и он сказал уму: прощай!

– Как это сердце ушло из рук?

– Это из Саади, кума. Был такой персидский поэт.

– Знаю. Но что значит сердце ушло из рук?

– А это значит, что человек влюбился. Вот как я в вас.

– Похоже, что и вы сказали уму: прощай.

– Да, кума, сказал.

Улыбается рассеянно, будто занятая только своим делом:

– С чем вас и поздравляю.

– Я серьезно.

– На здоровье.

– Это не здоровье, кума, а очень тяжелая болезнь.

– Бедный. Надо лечиться. И давно это с вами?

– Давно, кума. Знаете, с каких пор? С того дня, когда мы свами ни с того ни с сего крестили у Савельевых, – не понимаю, какая нелегкаядернула их позвать крестить именно нас с вами… Помните, какая метель была в тотдень, и как вы приехали вся в снегу, возбужденная быстрой ездой и метелью, какя сам снял с вас соболью шубку, и вы вошли в залу в скромном белом шелковомплатье, с жемчужным крестиком на слегка открытой груди, а потом держали ребенкана руках с завернутыми рукавчиками, стояли со мной у купели, глядя на меня скакой-то смущенной полуулыбкой… Тут-то и началось между нами что-то тайное,какая-то греховная близость, наше как бы уже родство и оттого особенноевожделение.

– Parlez pour vous… [19]

– А потом мы рядом сидели за завтраком, и я не понимал – толи это от гиацинтов на столе так чудесно, молодо, свежо пахнет или от вас… Вотс тех пор я и заболел. И вылечить меня можете только вы.

Посмотрела исподлобья:

– Да, я этот день хорошо помню. А что до леченья, то жаль,что Дмитрий Николаевич нынче ночует в Москве, – он бы вам тотчаспосоветовал настоящего доктора.

– А почему он ночует в Москве?

– Сказал утром, уходя на станцию, что нынче у них заседаниепайщиков, перед разъездом. Все разъезжаются – кто в Кисловодск, кто за границу.

– Но он мог бы с двенадцатичасовым вернуться.

– А прощальное пьянство после заседания в «Мавритании»?

За обедом он грустно молчал, неожиданно пошутил:

– А не закатиться ли и мне в «Мавританию» с десятичасовым:вдребезги напиться там, выпить на брудершафт с метрдотелем?

Она посмотрела длительно.

– Закатиться и меня одну оставить в пустом доме? Так-то выпомните гиацинты!

И тихо, будто задумавшись, положила ладонь на его лежавшуюна столе руку…

Во втором часу ночи, в одном шлафроке, он прокрался из ееспальни по темному, тихому дому, под четкий стук часов в столовой, в своюкомнату, в сумраке которой светился в открытые на садовый балкон окна дальнийнеживой свет всю ночь не гаснущей зари и пахло ночной лесной свежестью.Блаженно повалился навзничь на постель, нашарил на ночном столике спички ипортсигар, жадно закурил и закрыл глаза, вспоминая подробности своегонеожиданного счастья.

Утром в окна тянуло сыростью тихого дождя, по балкону ровностучали его капли. Он открыл глаза, с наслаждением почувствовал сладкуюпростоту будничной жизни, подумал: «Нынче уеду в Москву, а послезавтра в Тирольили на озеро Гарда», – и опять заснул.

Выйдя к завтраку, почтительно поцеловал ее руку и скромносел за стол, развернул салфетку…

– Не взыщите, – сказала она, стараясь быть как можнопроще, – только холодная курица и простокваша. Саша, принесите красноговина, вы опять забыли…

Потом, не поднимая глаз:

– Пожалуйста, уезжайте нынче же. Скажите ДмитриюНиколаевичу, что вам тоже страшно захотелось в Кисловодск. Я приеду туда неделичерез две, а его отправлю в Крым к родителям, там у них чудная дача в Мисхоре…Спасибо, Саша. Вы простокваши не любите, – хотите сыру? Саша, принесите,пожалуйста, сыр…

– «Вы любите ли сыр, спросили раз ханжу», – сказал он,неловко смеясь. – Кума…

– Хороша кума!

Он взял через стол и сжал ее руку, тихо говоря:

– Правда приедете?

Она ответила ровным голосом, глядя на него с легкойусмешкой:

– А как ты думаешь? Обману?

– Как мне благодарить тебя!

И тотчас подумал: «А там я ее, в этих лакированных сапожках,в амазонке и в котелке, вероятно, тотчас же люто возненавижу!»