За окном по-прежнему было темно.

— Который час? — спросила она.

— Около пяти. — Травник помолчал. — Зачем ты вынимала меч?

Ялка покраснела от стыда, даже не задаваясь вопросом, как тот догадался.

— Я... я испугалась, — призналась она. — Тут были крысы, на столе, три штуки. Толстые, противные, фу... — девчонку снова передёрнуло.

— А! — рассмеялся травник, словно услышал хорошую новость. — Адольф, Рудольф и Вольфганг Амадей. Вылезли всё-таки. Ну, и чего?

— Они хотели хлеб стащить.

— Пускай тащили бы: они тут часто шастают, я им нарочно корки оставляю, я всё равно поджаристые не люблю. А то книги грызть будут. Надеюсь, ты их не зарезала?

Впервые Ялка видела его улыбающимся, и это зрелище ей неожиданно понравилось. У него была хорошая улыбка. Кое-где не хватало зубов, но это уж как водится.

А улыбка всё равно была хорошая.

Вот только в голубых глазах читалось: «Врёшь».

— Так значит, ты крыс испугалась, — подытожил он.

— Да. Они... — Ялка умолкла и закусила губу. Покосилась на Золтана, на травника, потом решилась и закончила: — Они разговаривали.

— Разговаривали? — травник поднял бровь.

— Мне так показалось. Я их... слышала. Лис как-то растерянно улыбнулся и обернулся к Золтану. Лицо того осталось подчёркнуто серьёзным глазах застыло недоверие и что-то, похожее на безысходность.

— Вот видишь, — сказал травник с непонятной горечью в голосе. — Я же тебе говорил!

И тут, как будто эта горечь всколыхнула память, Ялка вдруг вспомнила всё. И дорогу, и маму, и Михеля, и свои поиски.

И разрыдалась.

* * *

Альфонсо Рохелио Родригес де Лас-Пасиа с отвращением сплюнул на пол тягучую и тёмную слюну, положил за щёку свежий ком табачной жвачки и водрузил ноги в сапогах на соседнюю лавку — поближе к камину.

— Дерьмовая страна, — сказал он и с подозрением оглядел четверых своих спутников, надеясь вероятно, что те затеют спор. Но все лишь согласно закивали. Даже Санчес — забияка и крикун — не стал ругаться на Родригесовы ноги, оказавшиеся рядом с ним, а просто отодвинулся подальше.

Дождь, который лил два дня, а после вдруг сменился снегом, заставил Киппера и брата Себастьяна приостановить погоню, и пятерым наёмникам наконец-то выпала возможность отдохнуть.

Пятеро солдат сидели в комнате в пустой корчме с названием «Дряхлый душегуб» на перекрёстке трёх дорог и коротали время за бездельем и выпивкой. Спорить с Родригесом не было смысла — всё уже сто раз было сказано и пересказано. Всех задолбали здешние дожди и долгая дорога, а корчма и постоялый двор вполне соответствовали своему названию и могли убить волю к жизни у кого угодно. По правде говоря, название корчмы было связано с легендой об одном престарелом разбойнике, некогда повешенном как раз на этом самом перекрёстке, но это уже мало кого интересовало — историю эту солдаты уже успели выслушать в пересказе кабатчика, каждый — по несколько раз.

Родригес поёрзал, устраиваясь поудобнее, поскрёб в затылке и решил развить свою мысль.

— Дерьмовая страна, — повторил он. — Даже воздух здесь у них какой-то кислый, как ихнее пиво. И погода здесь тоже дерьмовая. То дождь, то ветер, у меня все кости ломит от этой сырости. За две недели солнца было не больше, чем на полдня. Доспехи ржавеют, сапоги разваливаются, дороги, как гнилой навоз. И люди такие же. Еретик на еретике, по-людски не разговаривают, товар гнилой подсунуть норовят. Девки в кабаках страшенные, все кривоногие да толстозадые, дерут втридорога, а не умеют ни хрена. Вина приличного, и того нельзя найти. Честное слово, месячное жалованье отдал бы за бутыль хорошего вина, добрый кусок козьего сыра и пригоршню солёных оливок. Табак ещё кончается... Тьфу!

И Родригес снова сплюнул, на сей раз — в камин.

В трапезной зале «Дряхлого душегуба», приютившего гвардейцев, было душно и сизо от дыма. Несмотря на все стенания Родригеса три наёмника молча продолжали дымить трубками, пить пиво и перебрасываться в карты. Других развлечений в этой дыре, которая гордо именовала себя постоялым двором, им предложить не могли.

Наконец и Санчес всё-таки не выдержал, и тоже бросил свои карты.

— Хорош стонать, Родригес, — немного запоздало сказал он, выколачивая трубку, и зевнул до хруста в челюстях. — Не одному тебе осточертели здешнее дожди и здешнее вино. Радуйся, что деньги платят.

— Деньги, — хмыкнул тот. — Если бы их ещё можно было где-нибудь потратить с толком, эти деньги!..

Два других игрока переглянулись и тоже положили карты, даже не пытаясь выяснить, кто проиграл, а кто выиграл. Родригес опустил ноги с лавки. Снова воцарилось молчание, лишь в углу один из солдат постукивал молотком — чинил доспехи.

До середины осени эти пятеро наёмников из испанского отряда, преданого инквизиции властями, стояли в Гаммельне. Там тоже было скучновато, но по крайней мере было, где развлечься, и не надо было переться Дьявол знает, куда по этой плоской, без конца сражавшейся с водой стране, где им было чуждо почти всё — обычаи, язык и даже в чём-то — вера. Да ещё и подчиняться приходилось местному десятнику. Киппер, кстати говоря, давно уже храпел, упившись под завязку дрянным местным пивом.

Родригес и Санчес оба были родом из Мадрида, и были полной противоположностью друг другу. Родригес был высокий, седоватый, худой, как скелет, с длинными усами, торчащими вперёд и вверх, как буйволиные рога. усы были его предметом гордости, и он каждое утро их расчёсывал перед зеркалом и долго умащивал душистым воском. Ярый меланхолик, он был страстным любителем подраться, и ещё большим — поворчать. Из пятерых наёмников, которые сопровождали брата Себастьяна в его экспедиции, лишь он один предпочитал табак жевать, все остальные ограничивались традиционным методом употребления. Табак, кстати говоря, они курили местный — серый кнапстер солдатской нарезки, очень горький, сухой и вонючий.

Санчес был поменьше ростом, чуть сутулый, с длинными руками, бочкообразной грудью и заплетённым в косичку конским хвостом на затылке. Приятели за глаза называли его обезьяной. Было ему сорок с небольшим. Из всех его привычек одна вызывала у его спутников особенное раздражение — когда Санчес бывал по-настоящему пьян, он начинал перечислять и вспоминать всех девушек и женщин, с которыми ему случалось провести ночку-другую, всякий раз прибавляя новые подробности. А память и воображение у него были те ещё. К счастью, слабенькое местное пиво не способно было довести его до нужного состояния, и Санчес был сегодня необычно молчалив.

— Не могу дождаться, когда мы наконец поймаем этого щенка, — сказал угрюмо он, подбирая снова и вертя в руках засаленные карты. — С тех пор, как мы за ним гоняемся, padre Себастьян стал сам не свой. Уж эти инквизиторы, как псы: раз вцепятся, потом не оторвёшь. Что в этом мышонке может быть такого страшного?