— Ты дурак, Алехандро, — возразил ему Родригес. — Дурак и сын дурака.

— Почему это я — дурак? — ощерился Санчес.

— Дурак, потому что думаешь, будто с поимкой мальчика всё сразу кончится. А между тем я сам слышал, как Себастьян и этот его ученик из местных говорили об этом. Они ищут вовсе не мальчишку.

— Вот как? А кого же?

— Какого-то другого колдуна, — Родригес выплюнул свою жвачку окончательно, за новой не полез, но вместо этого оглядел своих приятелей и задержал свой взгляд на невысоком мускулистом пареньке, до странности светловолосом для испанца.

— Анхель! — позвал он. — Анхель, бордельная крыса, я к тебе обращаюсь! У тебя там не осталась водки? Выпить хочется, сил нет.

Парень молча вынул из мешка большую кожаную флягу и перебросил её Родригесу:

— Держи, старый cabron[12]. Но следующую будешь покупать ты.

— Mamon[13], — ворчливо усмехнулся тот в ответ и выдернул пробку. Поморщился. — Mildiables[14]! — выругался он, — в этой поганой стране даже поругаться как следует не удаётся: что за удовольствие ругаться, если тебя никто не понимает!

С этими словами он запрокинул фляжку и присосался к горлышку. Усы его задвигались.

Анхель смотрел на него с усмешкой и с неодобрением одновременно. В руке его, меланхолично и бездумно баловал меж пальцами тесак с кривым клинком; острое лезвие посверкивало; пальцы у светловолосого были очень ловкие. Никто не обращал на это внимания — Анхель имел привычку со скуки крутить что-нибудь острое в руках даже за едой. Санчес подшучивал, что Анхель, наверное, не расстаётся с ножом даже в постели, а Родригес пустил среди солдат слух, что новомодную мясную вилку выдумали специально для него. Вилку он, кстати, тоже бросал здорово и метко.

Анхель Франческо Диас был для испанца личностью довольно примечательной. Невысокого роста, с белыми усами и такой белой головой, что, будь он астурийцем, уже одно бы это обеспечило ему дворянство[15].

Он был рождён на юго-западе Испании, в Эстремадуре, на самой границе с Португалией. Туда не докатились мавры в давние времена реконкисты, когда Кастилия и Арагон ещё были отдельными королевствами. Этот город-цитадель в неприступных Пиренеях сумел остаться независимым, когда исламские орды затопили Иберийский полуостров. Все способные держать оружие мужчины из Эстремадура жили и дышали местью и войной, прославив имя своего родного города участием в походах Кортеса и Писарро. Таков был и Анхель. Взгляд его глаз, голубых, слегка навыкате, как у многих горцев, был ясен как безоблачное небо его родины.

Где-то там, в Эстремадуре, в мрачной твердыне Эскориала, в этом дворце-монастыре император священной Римской империи Карл V свил себе гнездо. Оттуда он правил и творил завоевания, там провёл свои последние земные дни, и там же отдал душу богу.

А может, дьяволу.

А может, и не отдал. Нельзя же, в самом деле, отдать то, чего нет.

Но эти мысли менее всего сейчас могли бы прийти в головы четверым наёмникам-испанцам, затерянным среди сырых бескрайних польдеров, болот и сжатых ячменных полей северной Бургундии.

— Так что там, с этим колдуном? — дождавшись, пока Родригес кончит пить, спросил Санчес.

Усач опустил флягу, выдохнул в рукав и потянулся за едой.

— De nada[16]— буркнул он. Подцепил со сковородки сморщенный ломоть яичницы, отправил в рот, прожевался и вытер с усов пересохший желток. — Откуда мне знать, что там с колдуном? Одним колдуном больше, одним меньше, нам-то что? Я просто хочу сказать, что мальчишка — так, мелочь, приманка. Если ты найдёшь его, не убивай, не надо: padre Себастьян водит его на леске, как живца. Он хочет поймать крупную рыбу, comprendes?

— Они ищут знахаря, — вмешался внезапно четвёртый солдат, тот, что прилаживал на место оторвавшийся от нагрудника ремешок. — Brujo rubia[17]из Лисса. Alcalde[18]Гаммельна поймал какого-то бродягу-трубочиста, и тот показался нашему капуцину подозрительным. Padre ловит этого brujo уже третий год, а тот от него прячется, как старый лис. Эй, там ещё осталась водка?

— Me pelo alba[19]! — воскликнул Родригес, перебрасывая ему флягу. Водка булькнула. — Теперь мне понятно, почему он бегает за ним с таким упорством! Я бы на его месте тоже потерял покой. А ты-то откуда это знаешь, а, Мануэль?

— Слыхал, — уклончиво ответил тот, отхлебнул из фляжки, поморщился и перебросил её дальше — угрюмому бородачу-алебардисту по имени Хосе-Фернандес, пятому и последнему испанскому солдату в этом маленьком отряде. Хосе-Фернандес за весь вечер произнёс от силы два-три слова. Он был каталонцем, речь коверкал безобразно, как испанскую, так и местную, частенько путал «б» и «в», а потому в застольных разговорах предпочитал помалкивать, дабы не подвергать себя насмешкам, а насмешников — хорошей трёпке. Зато в карты ему везло безбожно, хотя никому до сих пор не удалось поймать его на шулерстве.

— Они даже художника наняли, чтоб его портрет нарисовать, — продолжил Мануэль. — Я сам не видал, но я слышал, как брат Себастьян потом выговаривал трактирщику за то, что мальчишка увёл один такой рисунок у того из-под носа.

— Madre de Dios[20]! — Родригес снова сделал круглые глаза. — Специально наняли художника! Должно быть, он важная птица, этот колдун, если для того, чтоб его поймать, нарисовали целый портрет!

Парнишка пожал плечами и вернулся к прежнему занятию.

Оторвавшийся ремешок постепенно садился на место. Мануэль работал тонко, молоток в его руках постукивал чуть слышно, словно не доспех чинил, а бил чеканку.

Мануэль Гонсалес родился и вырос в Толедо и происходил из зажиточной семьи. Глядя на него, никто бы не подумал, что этот маленький парнишка состоит в испанской армии. Но он в ней состоял, хотя один бог ведает, сколько пришлось заплатить за то, чтоб его туда взяли. Ни малый рост, ни хлипкое телосложение не мешали ему быть хорошим знатоком оружия, доспехов и всего, что с ними связано. Гонсалес мечтал стать оружейником, и с одного взгляда мог распознать, какого мастера работы тот или иной клинок, кем сделаны доспехи, и так ли уж хорош попавший к нему в руки арбалет. На привалах, на постое все тащили ему для починки поломанное снаряжение. Брал Мануэль недорого, а чинил надёжно, работал, если можно так сказать, из любви к искусству. Тяжёлое оружие было ему не по руке, зато всё, что стреляет, было по его части. Луки, арбалеты, репетиры, аркебузы — неважно, что в стрельбе он не имел себе равных. Сейчас его аркебуза — облегчённая кавалерийская двустволка-бокевера[21]штучной Нюрнбергской работы на расшитой серебром широкой бандельере, стояла у лежанки.