Нет, все же я рассказываю тебе не с того конца. Хотя конец маячит в недалеком будущем: Генри уже сейчас в тяжелом состоянии, а в ближайшие полгода-год, как поведал мне интернет, можно ожидать «поражения дыхательной мускулатуры и затем смерти от инфекции дыхательных путей». Так что с катанием на воздушном шаре следует поторопиться, пусть даже он и уйдет в вышине. Не худший способ вознестись.

Само собой, он обихожен сиделками – ночными и дневными, и опытным медперсоналом, но… Дальше вступает Мэри: но, как ты понимаешь, наш Генри лишен женской ласки… Он натыкается взглядом на мое недоуменное лицо, вскакивает и начинает мотаться по кухне, бурно жестикулируя, путаясь в доводах, запинаясь. Впадает в рассуждения – самого разного, иногда противоположного свойства.

– Понимаешь, – говорит он, – я просто хочу, чтобы рядом с братом была достойная женщина. Не для секса, ему это не нужно.

– А для чего? – прямо спрашиваю я, не сводя сурового взгляда с его мельтешащей фигуры: бывают такие слишком быстро выросшие подростки, которые никак не могут приспособиться и привыкнуть к своему новому телу.

И он сникает, опускается на стул, мнется, прячет лапы между колен, застенчиво пожимает своими прилично развитыми сутуловатыми плечами.

– Но женское общество – это не только секс… – произносит он укоризненно, умоляюще на меня глядя. – Это обаяние гораздо более тонких, более глубоких отношений…

И переводит взгляд на обшарпанный комод, явно привезенный со склада «Армии спасения»: там стоит фотография здорового Генри, в белых шортах и майке, с клюшкой для гольфа; он обвешан сразу тремя девицами – плейбой и везунчик, и, что там говорить, красавец.

Короче, Мэри, этот самоотверженный идиот, решил предоставить брату женское общество в своем лице.

Такое вот диковинное извращение. Чего на свете не бывает.

Можешь на это не отвечать, я довольно точно воображаю твою реакцию и даже выражение лица…

* * *

…Словом, Мэри исчез на довольно долгое время. Сначала я не обратила внимания, на работе были напряженные недели. Но время от времени задумывалась – не нагрянуть ли к ним просто так, проведать мальчиков. Может, настолько вдохновилась этой идеей – поднять в небо Генри, да и самой подняться, спустя столько лет? Санёк, бывало, говорил: «Бабий ветер в башке», – мол, крутит меня, полощет…

Бабий ветер…

Да, признаюсь тебе, я скучаю по простору – не тому, который нам от рождения дан, чтобы колесить вдоль и поперек по знакомой и незнакомой, утоптанной и умятой миллионами ног-колес-копыт-полозьев земле, а тому воздушному простору, где пограничные межи не поставишь и заборов не возведешь, – простору небесному.

…У меня, знаешь, есть своя теория касательно пристрастий воздушных людей к виду полетов, которые они выбирают. Потому что парашютисты отличаются от планеристов, а те совсем не похожи на воздухоплавателей. О летчиках и не говорю, те ребята аэродинамические вообще особняком стоят. Так вот, теория моя, возможно, и дурацкая, но, если подумать, вполне жизненная: страсть человека к тому или иному виду полетов определяется способом, каким он летает во сне. Все люди летают во сне, просто некоторые об этом не помнят, просыпаясь. Но все летают по-разному.

Кто-то падает с высоты, падает стремительно и тормозит у поверхности земли. И вот это чувство свободного падения, стремления к земной коре, к шкуре планеты, подспудно владеет сердцами тех, кто увлечен парашютами. Победа над силой притяжения в личной схватке: упасть и не разбиться – обнять землю.

Кто-то во сне с ревом отрывается от земли, рвет пространство, все связи, уходит ввысь. Такие люди ловят кайф от скорости, от мощи, отрицания всех земных оков. Такие становятся летчиками, мощь мотора – вот их музыка, их завод.

Кто-то во сне парит, как птица, свободно, невесомо. Их наслаждение – игра с ветром. Это – парители, планеристы, парапланеристы и прочие безмоторные товарищи, птички божии на безмятежных воздушных потоках. «Воздух выдержит только тех, кто верит в себя».

Ну, а мы, воздухоплаватели, – самая неспешная и гармоничная компания.

Когда я впервые взлетела на шаре, я будто оказалась в собственном детском сне: я бегу куда-то по полю и вдруг понимаю, что отталкиваюсь не от земли, а от игольчатых верхушек травы, они щекочут мои босые ступни, и я хохочу, слегка отталкиваюсь и поднимаюсь еще немного, повисаю, озираясь… и еще, еще чуть-чуть, легким, едва ощутимым усилием поднимаюсь все выше…

И вот уже в чуткой певучей тишине я – высоко над землей и вижу под собой поле, холмистый перелесок, рыжую петлястую тропинку… Вдруг замечаю цветущую сливу, подлетаю к ней и беру в ладони ветку с цветком – какое же это невесомое счастье!..

Вот она, суть аэростатики: парение за счет тонкого баланса между плотностью окружающей среды и плотностью газа внутри шара. Чуть качнется баланс – и шар пойдет вверх или вниз.

Бывает, конечно, что планеристы с удовольствием летают на самолетах, и знала я бывших вертолетчиков, пересевших на шары. Но потом в разговоре непременно выяснится, что, поступая в вертолетное училище, он еще ничего о шарах не знал. Из моего личного опыта: прирожденные парашютисты скучают на борту воздушного шара – нет скорости, нет «ветра в морду», нет высоты, а когда высота есть, им некомфортно без парашюта за плечами. Летчики-мотористы ужасно нервничают в нашей хрупкой корзине: на высоте вне закрытой кабины они беззащитны, тишина давит на уши, не хватает рева надежного мотора. А вот планеристы – радуются в нашем лукошке и вполне себе кайфуют, аэростатика им по духу близка. Но с планеристами мы не совпадаем «по воздуху». Планер летает в термики, в восходящих потоках, которые летом развиваются только к 10–11 часам утра. И до этого братья-планеристы мирно дрыхнут в своих кроватках. Мы ж летаем строго до термиков, у нас же веса ни черта, термик запросто может зашвырнуть нас километров на семь в высоту, где человеку без скафандра и кислорода делать особо нечего. И потому наше невесомое утро начинается часа в четыре, а спать мы заваливаемся как раз тогда, когда парители выходят развлекаться. И спим до самого заката, когда вновь приходит наше время. Мы – звери сумеречные.

Ну, прости, прости, я опять ушла в сторону, причем в такую сторону, куда и мне страшновато забредать. Сколько раз уже давала себе слово не оборачиваться. Любопытно, как по-разному люди пересиливают в себе всплески застарелого горя. Кто-то старательно, по шажочку, по минутке проходит вновь весь крестный неотвратимый путь. А кто-то, как я, беззвучно вскрикнув, шарахается прочь совсем в другую сторону – как я когда-то бросилась прочь от цыганки, погорелого вестника, спасаясь на самом деле от себя самой…

* * *

Ловлю себя на том, с каким скрипом, раздражением и горечью возвращаюсь я к теме гендерных забав и перевоплощений. Говорят, на Мальте принят закон, запрещающий все эти штукарства. Приветствую вас, суровые мальтийцы! Но каким законом вы запретите нашему мозжечку – или что там ответственно за половой выбор – сбиваться с пути истинного? Кого казнить будете, кого увещевать?