Парамон Кузмич на радостях напоил благородного предателя чаем с баранками, однако из дальнейшей беседы выяснилось, что юный городовой ни в какую не хочет заодно выдать организацию, и за такую строптивость Парамон Кузмич велел засадить молодого человека в холодную, чтобы кормили его селедкой, а пить не давали бы до тех пор, пока он поименно не укажет всех глуповских заговорщиков, и узник скончался на третий день.

Европеисты были этой смертью настолько потрясены, что единогласно приговорили Штукина к смертной казни. Этот неожиданный переход от средств борьбы более или менее кротких к средствам борьбы кровавым следует отнести на счет склонности русского человека ко всяким крайностям, которую, в свою очередь, затруднительно достоверным образом объяснить; подвержен наш брат русак крайностям, и все тут, вот любит он, чтобы «или грудь в крестах, или голова в кустах», и поди растолкуй ему о достоинствах умеренности и благодати «золотой середины», потому что он даже в отношении напитков забубённый радикал. Словом, политический боец того времени — это огнеопасная, легко воспламеняющаяся фигура, кстати и некстати движимая восторгом гибельного накала, а также одержимая пунктом очистительного костра; при редкостной же нашей совестливости и умении делать из мухи проступка слона адского преступления, что-что, а очистительный костер — это подай сюда. Посему не такая уж это и загадка столетия, что именно русак, которому свойственны главным образом благостные черты, нежданно-негаданно породил то явление, что сейчас называется политическим терроризмом.

В 1879 году с градоначальником Штукиным было покончено; мещанин Николай Онегин метнул в него самодельную бомбу, и от Парамона Кузмича только звание и осталось. Вот до каких крайностей можно довести молодежь, если долгое время отвечать на благородные ее чаяния в русско-административном духе, в стиле Ивана Грозного и Джучи.

Новый градоначальник Терский Аполлон Григорьевич, в прошлом палач Александровской тюрьмы на острове Сахалин, был большой дока по части следствия, несмотря на то, что образования не имел решительно никакого, и скоро ему удалось выйти на троих членов партии европеистов, из тех, что стояли за необозримый фруктовый сад. Как ни нажимал на них Аполлон Григорьевич, используя сахалинские памятные приемы, арестованные не выдали прочих своих товарищей и по приговору суда присяжных были повешены на выгоне при самом незначительном стечении публики. Глуповцы к тому времени подзабыли о своем обещании самостоятельно расправиться с местными шалопаями и вообще перестали интересоваться внутренними делами, поскольку они были крайне раззадорены «Истинным патриотом», только и писавшим, что о зверствах османов на территории Балканского полуострова. Глуповцы так живо переживали трагедию единокровных славянских народов, что ливенки позабросили, и, даже когда приключился очередной неурожай, связанный с неблагоприятной фазой луны, их не столько интересовало, как они будут продовольствоваться целую зиму, сколько их беспокоили балканские политические дела. Кончилось это тем, что глуповцы самочинно кликнули народное ополчение против османских головорезов, но градоначальник Терский, наслышанный о приключениях его подданных в пору Крымской кампании, ополчение запретил.

Между тем европеисты для начала отозвались на казнь своих товарищей кроткой сравнительно операцией: они сожгли каркас, выстроенный чухонцами под видообзорную каланчу. Тогда Аполлон Григорьевич распорядился перепороть всех преподавателей глуповской гимназии, за исключением личного и потомственного дворянства, и заговорщики окончательно убедились, что укротить такую администрацию можно только с помощью безоговорочного террора: градоначальник Терский был застрелен из охотничьего ружья.

Поскольку расправы с глуповскими правителями приняли последовательный характер, делом об убийстве очередного градоначальника занялся военно-полевой суд. Армейские ищейки, не то что местные дармоеды, в течение недели раскрыли организацию заговорщиков, произвели многочисленные аресты, и в конце концов партия была частью перевешана, частью же навечно сослана в каторжные работы; избежал этой участи один террорист Содомский, которому удалось бежать из-под стражи и эмигрировать в Англию, где он одно время служил у князя Кропоткина в личных секретарях. На том и закончилась эпоха обоюдного террора, значительно пополнившая печально известный глуповский мартиролог.

Нет, все-таки слишком многое зависит от чисто человеческого характера властелина, что бы там ни толковали о мелкой роли личности в истории — будто бы она ходит у диалектики на укороченном поводке. Конечно, из-за того, что властелин, положим, совершенно погрязнет в мздоимстве, второго пришествия не случится и Везувий вдруг не извергнется, если властелину этого захочется позарез, но самую человекоуничижительную диктатуру он может наполнить каким-то гуманизирующим содержанием, а разнузданно демократическую республику превратить в сообщество забубённых эгоистов. О чем, собственно, речь? Да о том, что после убийства градоначальника Терского его должность занял Иван Осипович Пушкевич, который был точно такой же подданный Российской империи, тоже православный, чиновник десятого класса, и действовал он в рамках того же Уложения о наказаниях, но при нем в городе Глупове не только не лилась кровь и не рвались там и сям бомбы, а даже не было замечено особенных безобразий. И все почему? Все потому, что Иван Осипович сам был покладистый человек, хотя и страдал время от времени приступами хандры. Из этого позволительно заключить, что в условиях города Глупова даже простая хандра в некоторых случаях оказывалась влиятельнее Уложения о наказаниях.

Вот пример: однажды, хандря, Иван Осипович ехал в своем экипаже мимо городского сквера и вдруг заметил странного человека в пенсне, который смотрел в небо и говорил: «Какая прекрасная будет жизнь через триста лет!» Ивана Осиповича до того смутил этот чудной господин, что он распорядился поместить его в сумасшедший дом, дабы он не пугал горожан своими помраченно-пророческими словами.

Больше в правление градоначальника Пушкевича эксцессов не было никаких. Жизнь совершенно, как говорится, вошла в нормальную колею, и даже глуповский быт украсил свежий культурный элемент — чтение; прежде в Глупове читали только человек тридцать с лишним из числа подписчиков «Истинного патриота», а до прочих обывателей печатное слово доходило в изустном переложении, если доходило вообще, и вот при Пушкевиче грамотность мало-помалу приобрела такие размеры, что глуповцы даже позабросили свои дурацкие ливенки и полностью переключились на литературу. Сдается, за продолжительную и беспокойную свою историю город просто-напросто истосковался по умному, проникновенному слову, а глупые глуповские слова ему обрыдли до такой степени, что где-то в конце 80-х годов было такое время, когда город вовсе не говорил. Каким-то сиятельным, с неба сшедшим показалось здешнему населению книжное слово, и они восчувствовали в нем спасение; ибо прав был Зеленый Змий — являешься домой с честно заработанными грошами, а там стерва-жена, сыновья-балбесы, во всех углах тараканы пошевеливают усами, а откроешь книжку, и вдруг: «Да и вся их жизнь в Париже раздражала Алексея Васильевича. Все складывалось совсем не так, как в Лондоне, начиная с погоды. Днем в безоблачном небе неутомимо сияло солнце, ночью огни заливали веселый город; в удивительно мягком и теплом воздухе, казалось, веяло заразительным дыханием беспечальной жизни, вечной весны…» — ну и так далее, и прочие снуют перед глазами упоительные слова. То есть средний глуповец читал и пил водку по одной и той же причине.