Гости кричали: «Горько!» Обалделый жених обнаруживал рядом с собой незнакомую женщину в белом. Ее он разглядывать не решался, опускал оторопелый взгляд и смиренно подставлял щеку для поцелуя.

«Бедняга! — думала я свою бабскую думу. — Схавала тебя Щучка, схавала с потрохами. Никогда тебе уже не выбраться из этого капкана. Терпи, голубчик. Впрочем, на свое счастье, ты, наверное, не заметишь ловушки. Не всем в этом мире нужна свобода, некоторым она даже вредна. А ты, кажется, принадлежишь к домашнему виду животных. Тебе нужны очаг, теплое стойло, уход, забота и покой. Будем надеяться, что ты получишь свое».

Свадьба была пышной. Стол ломился от драгоценной посуды и всевозможных изысканных яств. Вино лилось рекой. Одурелый муж сидел во главе стола, как китайский божок. Несколько старых теток суетились вокруг, предугадывая любое его желание. К моему удивлению, Аллочка обращалась с ним фамильярно и снисходительно. Он был уже неотъемлемой ее собственностью, она придирчиво и плотоядно поглядывала на него, бесцеремонно поправляя галстук, волосы, отбирала рюмку с вином. Серая, убогая кикимора, она распоряжалась этим благодушным красавцем и сама же презирала его за мягкотелость и безволие.

В конце вечера, когда жених совершенно осоловел в своем кресле, Аллочка и вовсе утратила к нему всякий интерес. От счастья и удачи она распалилась, распоясалась и пошла плясать, кокетничала с молодежью и даже демонстрировала свои драгоценности, чего никогда раньше из осторожности себе не позволяла.

Драгоценностей было много, и она увешалась ими, как муляж в витрине. Зрелище получилось просто зловещее. Гости были сражены наповал.

— Откуда столько? — невольно вырвалось у меня.

— А все по случаю, — с ханжеским смирением отвечала Аллочка. Она уже малость отрезвела и в панике старалась натянуть на свою плотоядную морду прежнюю постную маску. Маска не лезла.

— Но деньги откуда? — не унималась я.

— Очень даже просто, — отвечала Аллочка. — Одну вещь заложу, другую покупаю. Потом обе вещи заложу. Деньги что? Вода. Денег никогда нет, а вещь остается. Люблю драгоценности! — с откровенным восторгом закончила она свою исповедь.

Последняя реплика напомнила мне Елку с овощного склада. Но та была откровенная бандитка-уголовница, хамка и нахалка, а эта скромная дипломированная совслужащая. Что же их роднило? Наверное, презрение к нам, нищим, белоручкам, которые не умели устроиться на этой помойке, в этом крысином царстве.

Так вот что стояло за нашей Аллочкой, вот что давало ей возможность презирать нас с нашими вкусами, мнениями и суждениями. Это было золото, все та же извечная сила золота возносила ее над нами.

Первое колечко с брильянтом ей продал пьяный ханурик возле продуктового магазина за пятерку. С этого все и началось. Она не разъяснила, что именно началось, но я поняла. С этого колечка она прозрела и поняла, что богатство валяется тут, под ногами, надо только не полениться нагнуться и поднять его.

Было несколько нищих старух, которым она оказывала мелкие услуги. Старухи были весьма прижимистые, но Аллочка была терпелива. Рано или поздно они уступали ей свои побрякушки за бесценок, в рассрочку или умирали у нее на руках.

Были наивные подруги, которые собирали деньги на кооператив и не догадывались вовремя оценить свои колечки. Тем более что пунктов, которые бы точно оценивали драгоценную вещь, у нас до сих пор не существует. Ломбард не дает больше определенной суммы, а в ювелирной скупке почти любая драгоценность покупается как металлолом. Подлинной цены драгоценных вещей не знает никто.

Таким образом наша скромная хищница сколотила себе изрядное состояние. Кто она такая, какие у нее вкусы, чувства, мысли и настроения, мы так и не узнали и не узнаем никогда. Тихая бесполая летучая мышь, кикимора, мелкий хищник-грызун. Такие тут живут и процветают, делают свою надежную карьеру и хапают лучших мужиков. Этот мир для них — остров сокровищ. Тихо и настойчиво тянут они в свою нору все, что плохо лежит. Не воруют, нет, — умеют пользоваться. Не оступятся, не просчитаются, не проболтаются, не проворуются, не сядут — все шито-крыто, комар носа не подточит. Вот и процветают, вот и жиреют, вот и хамеют. Ну и черт с ними!

Застолье продолжается. На одном из этапов разговор обычно становится общим. Коллективно обсуждается какая-нибудь очередная мировая проблема или сенсация. СПИД еще был впереди, но уже тогда заговорили об иммунитете.

— А что такое иммунитет? — робко интересуется Капа, Капитолина Федоровна, Капелька — крохотная карлица, прилежная и послушная, она у нас чертежник-шрифтовик. Ее портрет постоянно висит на Доске почета. На снимке — настоящая красавица. Она обожает фотографироваться, потому что очень фотогенична. И уже не раз случалось, что Капино изображение на Доске почета весьма интриговало наших служивых клиентов, которые в ожидании конца обеденного перерыва покуривают в коридоре и от нечего делать разглядывают фотографии.

Это было одно из наших скромных развлечений. Бывало, входит такой распаленный фотографией вояка к нам в бюро, ему что-то объясняют, а он рассеянно рыщет глазами по нашим лицам в поисках того заветного образа. Обычно мы его не разочаровываем, поищет-поищет и уходит ни с чем восвояси.

Но однажды наша вертихвостка Варька, покуривая в коридоре вместе с одним таким впечатлительным воякой, по секрету сообщила ему, что на фотографии одна из наших надомниц, очень строгая и таинственная особа, познакомиться с которой весьма сложно, но она, Варька, так и быть, даст этому воздыхателю телефончик, если он ее не выдаст. Почти целый год мы развлекались этим телефонным романом. Дело дошло до того, что этот дурак сделал ей по телефону предложение. Она отказала. На какое-то время он исчез, а потом ворвался к нам в бюро и потребовал адрес своей пассии. Варька долго и мрачно слушала его, потом вдруг всхлипнула и выскочила вон. Он последовал за ней. Мы с нетерпением ждали Варькиного возвращения.

— Капелька, ты умерла! — с порога торжественно объявила Варька. — Умерла скоропостижно, от несчастной любви. Придется снять твою фотографию.

Капа испуганно открыла рот и вдруг зарыдала. Все бросились ее успокаивать, но она была безутешна. Взяла бюллетень и заболела на две недели. Ее посещали, она действительно лежала в постели, бледная и подавленная. Поговаривали, что она пыталась отравиться.

Я тоже навестила Капу. С порога она велела надеть тапки, а затем вытрясти на лестнице свое пальто, шапку и шарф. Была у нее такая странная привычка все время что-то трясти и вытрясать. Придет на работу — трясет, уходит — вытрясает. Наших баб безумно это раздражало, но Капа была непреклонна. Ничего никому не объясняя, не споря и не обижаясь на негодующие выпады в свой адрес, она каждый день что-то трясла.

Жила Капа на проспекте Ветеранов в однокомнатной квартирке. Ее комнатка напоминала табакерку. Так много там было ковриков, занавесочек, салфеточек и картиночек, что у меня зарябило в глазах. Присмотревшись, я обнаружила множество шизоидных деталей. Например, в серванте на комочке ваты покоилась одна блестящая клипса. Вокруг нее полукругом стояли пластмассовые дешевые фигурки зверей, на занавеске болтались елочные звезды, на кровати были разложены детские игрушки. Вообще на всем был отпечаток нищеты, щедро разукрашенной убогим ширпотребом, который не скрывал, а, наоборот, подчеркивал эту нищету, придавая ей зловещий оттенок.