Туман был настолько густым, что я легко мог заблудиться, не знай я дорогу наизусть. Вокруг клубился пар, поглощавший цокот копыт и делавший нас невидимыми для миллионов римских глаз. Казалось, город вокруг нас зашевелился, но то была иллюзия; даже ночью не весь город спит. Всю ночь по его темным улицам снуют люди, лошади, повозки. Я миновал Фонтинские ворота. Проезжая мимо рядов для голосования на Марсовом поле, я перевел Веспу на рысь и направил ее на север по великой Фламиниевой дороге.

Окутанный мглой Рим оставался позади. Приглушенное зловоние города сменилось запахами вспаханной земли и росы. В плену тумана мир казался открытым и безграничным, местом, где нет ни стен, ни людей. Но вот над черными и зелеными полями поднялось солнце, разгоняя все испарения. К тому времени, когда я достиг большой северной излучины Тибра, твердое, как кристалл, совершенно безоблачное небо было беременно жарой.

Путешествуя из города на виллу и обратно, богачи окружают себя гладиаторами и телохранителями. Голь перекатная сбивается в стаи. Актеры странствуют труппами. Крестьянина, который гонит своих овец на рынок, сопровождают пастухи. Но человек, который путешествует в одиночку — гласит старинная этрусская пословица, — путешествует в обществе дурака.

Где бы мне ни приводилось жить, среди горожан распространено мнение, что жизнь в деревне обязательно безопаснее, спокойнее, свободнее от преступлений и угроз. Римляне особенно падки на наивные мечтания о деревенской жизни; они мнят, что она возвышенна и безмятежна, и ей чужды преступление или низменная страсть. В эти выдумки верят только те, кто не проводил много времени за городом, и особенно те, кто никогда не путешествовал изо дня в день по дорогам, которые точно спицы колеса расходятся из Рима по всему миру. Преступность вездесуща, и нигде человек не подвергается большей опасности в любое мгновение, чем на открытой дороге, особенно если он путешествует один.

Путешествуя в одиночку, он должен, по крайней мере, передвигаться очень быстро, не останавливаясь. Брошенная всеми старуха, которая на первый взгляд беспомощно распласталась вдоль дороги, на поверку может оказаться и не брошенной, и не беспомощной, и не старухой вовсе; под ее личиной может скрываться молодой парень, неподалеку от которого затаилась шайка разбойников, убийц, торговцев живым товаром. На большой дороге человек может погибнуть или сгинуть навеки. Для неосторожного путника десятимильная прогулка может принять неожиданный оборот и завершиться невольничьим рынком за тысячу миль от дома. Путешественник должен быть готов бежать при малейшей опасности, звать на помощь без тени смущения и — если придется — убивать.

Несмотря на эти раздумья или, скорее, благодаря им, весь день я ехал без приключений. Расстояние, которое я должен был покрыть, требовало долгих часов беспрерывной скачки. Я был закаленным наездником и быстро вошел в ритм постоянной, не сбавляемой скорости. За весь день меня не обогнал ни один всадник. Я проезжал мимо одного путника за другим, словно они были черепахами, плетущимися вдоль дороги.

Фламиниева дорога ведет от Рима на север и дважды пересекает Тибр на территории юго-восточной Этрурии. Наконец она достигает реки Нар, впадающей в Тибр с востока. Проехав через мост, попадаешь в городок Нарнию, лежащий в южной оконечности Умбрии. Несколькими милями к северу от Нарнии небольшая дорога петляет на запад и возвращается к Тибру. Она прорезает череду крутых холмов, а затем спускается в неглубокую долину с тучными пастбищами и богатыми виноградниками. Среди этих холмов, в излучине Тибра и Нара, лежит сонный городок Америя.

Уже много лет не путешествовал я к северу от Рима. Когда у меня возникала необходимость покинуть город, дела приводили меня обычно на запад в морской порт Остию либо увлекали по Аппиевой дороге на юг через область, занятую пышными виллами и поместьями, к Байям и Помпеям, где богачи развеивают скуку, учиняя новые скандалы и замышляя новые преступления, где сильные мира сего в годы гражданских войн выбирают, на чью сторону встать. Изредка я осмеливался ездить на восток, посещая мятежные области, давшие выход своему гневу в Союзнической войне против Рима. На юге и на востоке первым делом в глаза бросались опустошения, принесенные десятилетием боевых действий: уничтоженные фермы, разрушенные дороги и мосты, груды непогребенных гниющих трупов, понемногу превращающиеся в горы костей.

Ту же картину я ожидал увидеть и на севере, но эти земли по большей части были не затронуты войной — местным жителям была присуща осторожность, переходящая в трусость: они предпочитали не играть в азартные игры, храня нейтралитет до той поры, пока не станет известен победитель, и тогда немедленно принимая его сторону. В годы Союзнической войны они отказывались примкнуть к другим зависимым государствам, требовавшим от Рима предоставления им новых прав, выжидая, чья возьмет; когда же Рим воззвал к ним о помощи, северяне обеспечили эти права, не прибегая к мятежу. Во время гражданских войн они плясали на лезвии ножа между Марием и Суллой, между Суллой и Цинной, пока триумф диктатора не стал очевиден. Секст Росций-старший провозгласил себя сторонником Суллы даже раньше, чем это стало удобным.

Боевые действия не обезобразили холмистых пастбищ и густых лесов, которыми, словно ковром, были застелены южные районы Этрурии и Умбрии. Если в других местах на каждом шагу встречаешь разрушения, принесенные войной и переселениями, то здесь пропадало чувство времени: отовсюду веяло неизменностью, почти застоем. При виде путника люди не выказывали ни дружелюбия, ни любопытства; трудившиеся в полях поворачивали ко мне ничего не выражающие лица и равнодушно возвращались к работе. Засушливая весна еще не успела расцветить землю свежими красками. Тонкие струйки бежали по каменистым руслам; все было покрыто и как бы затуманено мелкой пылью. Стояла гнетущая жара, но казалось, что залитая ослепительным солнечным светом земля окутана не только зноем, но и удушающим, нагоняющим тоску унынием.

Монотонность путешествия давала мне время поразмыслить; сменяющиеся один за другим пейзажи очистили мою душу от хитросплетения римских тупиков и улиц. Кто напал на мой дом? Эта загадка не поддавалась решению. Приступив к расследованию всерьез, я раскрылся, и опасность могла грозить с любой стороны: лавочник и его жена, вдова, шлюха, все они могли подать сигнал тревоги врагу. Но незваные гости пришли на следующее же утро после моей первой встречи с Цицероном, в то самое время, когда я спешил к месту преступления, еще не успев никого допросить. Я перебирал имена тех, кто с первого же дня знал о моей вовлеченности в дело: сам Цицерон и Тирон; Цецилия Метелла; Секст Росций; Руф Мессала; Бетесда. Если только заговор против Секста Росция не был более запутанным и до нелепости нелогичным, чем я мог вообразить, никто из этих людей не имел ни малейшей причины мешать моему расследованию. Всегда оставалась возможность того, что среди слуг Цицерона или Цецилии оказался соглядатай, снабжающий сведениями врагов Секста Росция; но учитывая преданность, внушаемую своей челяди Цицероном, и кару, которой подвергся бы предатель в доме Цецилии, вероятность измены была, по всей видимости, абсурдно мала. И тем не менее кто-то узнал о моей причастности к делу достаточно скоро, чтобы на следующее утро подослать к моим дверям наемников с угрозами; кто-то был готов меня убить, если я не отступлю в сторону.